– КАЖДЫЙ ДЕНЬ КОГО-НИБУДЬ тащат на эшафот, – надтреснутый, резкий старушечий голос метался по подвалу ломбарда. – Вчера казнили хромого нотариуса Легонье, позавчера – кюре Мулена. Собака де Ла Гройе до сих пор на его пороге лежит.
Очередь безмолвствовала, только шуршали линялые шелка, шаркали ноги в стоптанных ботинках с серебряными пряжками, и вокруг тощей, как ветла, старухи ширилось пустое пространство.
Гражданин в якобинской куртке-карманьоле наставительно пояснил:
– Казнят врагов народа.
Противница революционного правосудия резко повернулась, каркнула:
– Народ себе столько врагов нашел, что друзей скоро не останется!
Окружающие усердно делали вид, что не слышат безумных речей, лишь крепче сжали приготовленные заклады.
Патриот кивнул на очередь:
– Не нужны французской нации такие друзья. Взгляните на себя!
Он был прав: приход парижской церкви Сен-Жерве в квартале Маре населяли люди старорежимные – прежние господа, а ныне никуда не годные ситуайены[1]. В темном душном ломбарде переминались женщины в вытертой парче и выцветшем утрехском бархате, мужчины в траченных молью париках, вытянутых на коленях кюлотах и посеревших шелковых чулках.
Александр Воронин, молодой, выше всех на голову, со сверкающими глазами, в свежей щегольской батистовой блузе и узких панталонах, выглядел среди «бывших» женихом на похоронах. И заклада у него никакого не имелось. Он, как Орфей за Эвридикой, последовал в душный подвал за хорошенькой соседкой, с которой уже неделю искал случая познакомиться. Девушка походила на взбитые сливки, на перламутр ракушки, на искрящийся в солнечных лучах снег. Жила она этажом выше в том же доме на улице дю Барр, в котором недавно поселились Александр и его дядя Василий Евсеевич. На входных дверях по приказу Парижской коммуны висел список жильцов. Из него было ясно, что на чердаке обитала домовладелица Бригитта Планель, ниже – гражданки Франсуаза Турдонне и Габриэль Бланшар, под ними – Воронины, а над подвалом ютились стряпуха Жанетта Дюбуа и истопник Пьер Карбош. Следовательно, очаровательную девушку звали либо Франсуаза, либо Габриэль. Александр уже несколько раз сталкивался с ней, но каждый раз юная соседка оказывалась со старшей компаньонкой, и случая представиться и завязать знакомство никак не выпадало. А сегодня он заметил дам у дверей ломбарда и, не раздумывая, последовал за ними. Это они привели с собой полоумную роялистку, несущую крамольные речи. Теперь старушенция торчала прямо перед Ворониным, норовя выколоть ему глаз обломанным страусиным пером на шляпе, и упорно заслоняла красавицу, ради которой он спустился в это подземелье.
Девушка стояла к нему спиной. Темные волосы свободно падали на плечи, полоски канифасового платья сходились на талии, как стебли цветов у горлышка вазы. Эту талию Александр мог бы двумя ладонями обхватить. Прелестница его не замечала, а когда чуть поворачивала голову, мелькали круглый абрис ее щеки и дрожащие ресницы.
Вклинившаяся меж ними карга продолжала возмущенно трясти всклокоченной головой, увенчанной перекошенной шляпой:
– А все потому, что доносят! А почему бы и не доносить, когда вон этот их Марат каждый день призывает рубить всем головы! Вот негодяи и стараются. Выслеживают, кляузничают, а потом – р-р-раз! – и на эшафот!
Размашистым жестом старуха показала, как падает нож гильотины, при этом пребольно пихнула Александра острым локтем и негодующе уставилась на него.
– Пардон, мадам, – он отступил назад и в свою очередь толкнул стоявшего позади мужчину. Обернулся: – Пардон, ситуайен!
От толчка мужчина потерял равновесие, черный плащ, в который он упорно кутался несмотря на духоту, распахнулся, под ним мелькнул синий мундир национального гвардейца с трехцветной перевязью. Форму солдата революции, похоже, заметили и остальные клиенты ломбарда. Бывшие дамы и господа словно съежились и еще теснее прижались к своим фамильным реликвиям.
Но отчаянная правдолюбица не умолкала:
– Графа де Клермона казнили! Якобы он тайно сочувствовал мученику королю. Спрашивается, с какой это стати графу сочувствовать своему суверену тайно? – Задрала острый подбородок, отчеканила: – Он ему вполне открыто сочувствовал, как всякий истинный дворянин и христианин!
Несколько посетителей выбрались из очереди и поспешно покинули помещение. Лишь одна толстуха в чепце и грязном фартуке шагнула на середину лавки, уперла руки в бока:
– Прошло ваше время! Теперь народ властвует! Кому не нравится – на площадь Революции, под национальную бритву!
Но даже неопровержимый довод санкюлотки[2] – святая Гильотина! – не образумил монархистку, вооруженную безумием и обломком страусиного пера. Старая дама вскинулась боевой кобылой, заслышавшей звуки трубы, при этом едва не оставив Александра без левого глаза.
По счастью, ее перебила спутница очаровательной девушки:
– Мадам де Жовиньи, ваш черед. Прошу вас, сюда.
Скандалистка энергично пробилась к прилавку. На ее продавленной шляпе уныло болталась сикось-накось пристроенная трехцветная кокарда, с апреля ставшая обязательной для всех гражданок. Девушка, за которой следил Александр, потеснилась, пропуская старуху, и наконец-то обернулась. Издалека юная соседка казалась красавицей с картин Буше: высокий лоб, нос с едва заметной горбинкой, округлые щеки. А когда Воронин увидел ее лицо в вершке от себя, у него дух захватило и внутри защемило от невозможности прикоснуться к этому живому чуду. Девушка оказалась единственной и неповторимой. От изгиба ее губ в груди Александра словно орел крыла простер, а в ушах загрохотали барабаны.
– Ваша милость, вы уверены, что он честный человек? – громко допытывалась мадам де Жовиньи у спутницы девушки, с сомнением разглядывая ростовщика.
Очередь дружно уставилась на «ее милость». Та съежилась, тихо прошипела:
– Уверяю вас, мадам, у месье Рюшамбо безупречная репутация, он даст вам наилучшую цену. – Окликнула девушку: – Габриэль!
Габриэль… Очень верное имя, хоть и непривычное для русского уха, зато ангельское, как сама красавица. Значит, если верить списку жильцов, она и есть Габриэль Бланшар. А «ее милость» – Франсуаза Турдонне. Для матери молода, для сестры старовата и внешне на Габриэль вовсе не похожа: невысокая, с мелкими чертами лица, носик вздернутый, живые карие глазки, пепельные волосы вьются короной над высоким лбом. Да и фамилия у нее иная, но обращается с девушкой ласково. Тетка, небось.
