Никто и не пытался повторить
то, что сосед сказал перед уходом
к себе домой. И некого винить
в отсутствии в окрестностях свободы —
какой-нибудь вообще… Пустой карман
в ночное время напрягает память
своей бездонностью. Сосед немного пьян —
совсем немного – не за облаками,
чтобы летать, но так – чтобы ходить,
не чуя ног, тем более дорогу
с её ухабами, в которых пережить
возможно всё, скитаясь понемногу
из края в край, но никуда теперь
дороги не ведут – путеводитель
сломался, видимо. И если рядом дверь —
за ней – сортир – бездушных тел хранитель.
Куда-то в ночь уходит мой сосед,
не ведая, пути не разбирая —
он стар уже, хотя не слишком сед,
чтобы сказать – Судьба его лихая.
Он просто человек из прошлых лет,
когда служил на почте очевидцем
чужих страданий. И его секрет —
быть незаметным и с толпою слиться
во избежание ненужных передряг.
Что он сказал – теперь не очень важно,
но вспоминается, как общество напряг
его прощальный взгляд – совсем бумажный,
то есть – бессмысленный в тот самых, краткий миг,
когда он уходил, не попрощавшись,
когда в дверном проёме, как старик,
стоял один, с подъездом поравнявшись,
как с вечностью. И свет под потолком
слепил глаза во след ему смотрящих,
как в пропасть, чтобы больше ни о ком
не вспоминать, включая уходящих.
И иже с ним. Разложенный диван
готов принять уставших и ослабших,
всех тех, кто был ещё не слишком пьян,
но оказался из числа пропавших
среди ненужных, в общем-то, вещей.
И руки ищут, где теперь согреться,
в каких других руках, чтобы теплей
немного стало в наболевшем сердце,
измученном от разных там причуд.
Как не сказать, от придури и боли.
И от тоски – немного. От простуд,
в конце концов… На завтрак – мясо с кровью,
сто грамм – поправиться, чтоб вспомнить, что сосед
был, как всегда, неправ в своих ученьях
и измышлениях. Ему немного лет,
но слишком явственно в лице его старенье.