– Ты какого хрена здесь забыла?
– В смысле? – обалдев, теряется Алёнка, глядя на Шувалова во все глаза.
Нет, она, конечно, не ждала теплого приема, но это уже слишком.
– Письма принесла? – не удосужившись ответить, подходит Борька ближе. Глазкова машинально тянется к ошейнику, чтобы удержать пса, но с удивлением обнаруживает, что за эти дни Джим признал в Шувалове хозяина. Он радостно прыгает вокруг Борьки и дружелюбно виляет хвостом.
Глядя, как Шувалов ласково треплет его между ушами, у Алёнки в горле образуется колючий ком. Она и не подозревала, как для нее будет важно, чтобы они подружились, и хотя бы что-то из писем воплотилось в жизнь. Сейчас же становиться до слез приятно, словно Шувалов не питомца признал, а их общего ребенка. – Так что с письмами? – вперив в Алёнку полный неприязни взгляд, требует он ответ, безжалостно давя леденящим тоном всякую сентиментальность и радость в ее душе.
– А что с ними? – несмотря на мандраж, с вызовом приподнимает Глазкова бровь и невозмутимо пожимает плечами. – С ними все так же.
– То есть?
– То есть ответ тот же – я их не верну, – твёрдо заявляет она. Чего ей это стоит, одному богу ведомо.
На мгновение повисает напряженное молчание. Они с Шуваловым пристально смотрят друг другу в глаза: Алёнка упрямо, с показной смелостью, Борька – с нескрываемой злостью. У Глазковой судорожно колотиться сердце в ожидании его ответа. Особенно, когда он, поджав губы, подходит почти вплотную, и хищно прищурившись, чуть ли не по слогам тянет:
– Тогда я еще раз спрашиваю: какого хрена ты здесь забыла?
Алёнка вспыхивает от его, пахнущей бергамотом, близости, и придавливающей к земле злости. Внутри все переворачивается, но тем не менее, преодолевая страх и волнение, Глазкова выдавливает:
– Я пришла честно поговорить и все объяснить.
У Шувалова вырывается смешок.
– Да ну?
– Слушай, давай обойдемся без словесного пинг-понга. Мне и так тяжело говорить.
– И меня это должно волновать?
– Должно! – не выдержав, повышает Аленка голос.
Нервы не выдерживают, да и внутри все съеживается от этой необходимости прогибаться и, сцепив зубы, терпеть Борькину неприязнь. Но чувство вины, чтоб его! Да и просто чувства…
– Я знаю, ты в шоке, в бешенстве и тебе больно, но…
– Лучше заткнись прямо сейчас, пока я не вышвырнул тебя отсюда, – переменившись в лице, обрывает ее Шувалов, подавляя своим ростом и мощью. – Разыгрывать психологшу будешь в другом месте, а передо мной не надо, ты ни хрена обо мне не знаешь!
Алёнка тяжело сглатывает. Ей страшно и хочется развернуться, и уйти, но она не была бы собой, если бы позволила страху взять верх над желанием расставить все точки над «i», поэтому, стараясь, чтобы голос не дрожал, возражает почти шепотом:
– Знаю. И ты это тоже прекрасно знаешь, так что не надо тут передо мной мускулами играть.
– Я бы вообще с тобой не пересекался, но тебе какого-то хрена неймётся.
Что сказать? Это унизительно. Настолько, что слезы обжигают глаза и желание уйти становиться просто нестерпимым.
Зачем она сюда пришла? Почему ей обязательно нужно бороться до конца, до последней крови? Разве у нее гордость казенная?
Все эти вопросы крутились у Аленки в голове еще по пути к дому Шуваловых, но настойчивый, внутренний голос убеждал, что она обязана быть честной, обязана донести до Шувалова, что все было правдой и что она никогда не играла с ним, что тоже верила и надеялась.
Да, это признание сделает ее уязвимой и будет стоить гордости, но она задолжала это Борьке, сделав своей ложью уязвимым его. Поэтому, снова тяжело сглотнув и призвав на помощь всю свою волю, окончательно давит в себе всякое сомнение.
– Ты можешь сейчас сколько угодно пытаться меня задеть, но я все равно скажу, – решительно произносит она. Борька презрительно хмыкает:
– Кто бы сомневался. Ты в жопу без мыла влезешь, судя по твоим письмам. Но давай, жги. Только сразу предупреждаю, это пустая трата времени, хотя тебе ведь не привыкать тратить чье-то время.
Его желчная издевка задевает за живое. Алёнке стоит огромных усилий сдержать эмоции и не взорваться.
Что это, черт возьми, значит «судя по твоим письмам»? Ей очень хочется спросить, но она понимает, что в ответ, скорее всего, получит еще большую порцию завуалированных оскорблений. Сцепив в очередной раз зубы, Глазкова глотает готовый вырваться вопрос и возвращается непосредственно к цели своего визита.
Плевать уже на все. Ее задача сказать правду, а уж ему решать, что с этой правдой делать. Хотя это, безусловно, унизительно быть в зависимом положении, но она сама себя в него загнала. Ее никто не просил лезть в жизнь незнакомого человека и уж, тем более, влюбляться в него.
– Как бы там ни было, и чтобы ты себе не думал, но все мои письма были правдой. Я обманула тебя только в одном…
– В главном! – со смешком уточняет Шувалов и, обойдя ее по дуге, садиться на выступ цокольного этажа.
Алёнка, зажмурившись, дает себе пару секунд передышки, а после оборачивается следом и продолжает, чувствуя себя преступницей перед строгим полицейским, стоя вот так – по струнке перед ним, вальяжно развалившимся: широко расставившим ноги и откинувшимся на стену дома.
– Я просто хочу, чтобы ты знал, никто из нас не хотел причинить тебе боли и зла. Мы хотели, чтобы ты спокойно дослужил и не совершил ошибку.
– А-а, вон оно что, – смеется Шувалов. – Ты у нас, оказывается, добренькая душа, которой больше нечем заняться, кроме как выдумывать сказочки для какого-то долбоната.
– Я…
– Хотя подожди, – не давая ей и рта раскрыть, продолжает он глумиться, – если все письма-правда, то тебе и в самом деле нечем заняться. Ты ведь нахрен никому не нужна. Ни друзей, ни подруг, ничего кроме вышивания и собачки. И я теперь не удивлен, почему.
Аленка застывает, парализованная унижением и стыдом, внутри все цепенеет. Чувство, будто ей плюнули в самую душу.
Чего-чего, но такого она почему-то от Шувалова не ожидала. Ей казалось, не тот он человек, чтобы бить по слабым, уязвимым местам с такой жестокостью и расчетом, но, видимо, ошиблась. А может, она просто наивная мечтательница, раз думала, что несмотря ни на что, он будет чувствовать с ней какую-то связь, родство. Ведь полтора года общения – это не шутки! Увы. Кажется, не для Шувалова.
Глаза пекут невыплаканные слезы, но Глазкова не позволяет им пролиться. Не здесь. Не сейчас.
Потом. Она оплачет свое разочарование и разбитые мечты потом, а пока…
– Да, так и есть, у меня все эти полтора года не было никого ближе тебя, – соглашается она с горькой усмешкой. – И ты прав, я – не добренькая душа и действительно, если бы не необходимость, вряд ли бы согласилась на подобного рода авантюру. Мне она была не по душе, но так сложились обстоятельства: Олег оказал услугу мне, я – ему. Однако, в процессе это стало больше, чем просто услуга. Гораздо больше! Ты стал мне очень дорог и…
