Они сговорились еще летом, на юбилее у легендарного полковника К. Моя жена и героический генерал Л. переглянулись и поняли друг друга. Шелестела перед глазами речка Тихая, и они, как говорится, поплыли в одном направлении и на одной волне.
– Знатный он у тебя парень, а оболтус. Пол века прожил, а здоровье не научился беречь. А с такой женой (он хотел сказать, женщиной, но воздержался) – о здоровье бог знает как нужно печься.
И пусть у героического генерала зрачок лукаво играл на солнце, жена угадала – на сей раз им движет не насмешка, а забота, и забота эта сильнее двусмысленности. Не о муже, а о ней. Случайность ли, или нет, но так уж вышло, что едва знакомый герой и орденоносец всех известных и неизвестных войн брежневской эпохи сначала допустил ее к совместной готовке знаменитых Л-ских щей, что вызвало несказанное удивление хозяина, полковника К., чью жену генерал столько раз отправлял восвояси, сколько та набивалась в помощницы к сановному гостю («А ты пока мужа поучи щи варить», – с ехидной усмешкой осаждал он хозяйку, и ус топорщился, что у бойцовского кота). Щи в четыре руки, впрочем, удались, Л. был в настроении, и вечером, раскормленного, выпившего за здравие и на здоровье, они меня, тепленького, отловили, усадили в беседке, и взяли обещание. Но не просто взяли слово, а совершили обряд. Генерал Л. провел возле моего лба ладонью, заглянул поочередно в оба зрачка и вынес вердикт: проверять будем сердце… «Теперь обещай, что подаришь мне пять дней жизни. Об обследовании по ускоренному графику я с моими эскулапами договорюсь. А ты там будешь как на работе, скучать не придется».
Что заставило меня согласиться, я не знаю, но клятву я произнес.
Я обещания держу, такой уж я слабак. И вот я в палате. Светло. Широкие окна, высокие потолки, серьезные доктора в гладких выстиранных халатах. У героического генерала репутация. В клинике, кажется, нет отделения, где бы он ни лежал. То чеченский осколок попросится наружу, то афганский кинжал даст о себе знать остроконечной памятью почки, то эхом северных морских широт отзовется сердечко… Так что врачи ко мне внимательны.
В моем вещмешке – сборник рассказов Чехова. Сборник тонкий, с мизинец, его составило для школьников по советской учебной программе минское издательство «Юнацтва» в 1982 году. (Я хорошо помню тот год. Летом я перечитал «Дом с мезонином», «Крыжовник» и «Даму с собачкой». Осенью, в ноябре, падал снег и умер Брежнев, а зимой, впервые в жизни, я отправился на каникулы в дом отдыха под Звенигород, чтобы ходить там на лыжах, укреплять легкие и приобщаться ко взрослой студенческой жизни – много сосен и елей, много снега, много юношей и девушек, которые радовались жизни, и думать не думали про Брежнева. Странно, что генерал Л. в то самое время получил первое ранение в районе Баграма, на трассе, что соединяла аэродром с Кабулом… Я покинул дом отдыха досрочно, по собственному желанию, а, вернее, из-за невозможности там оставаться – охватила меня глухая, что дупло в дубе, искренняя и ни с чем и ни с кем не связанная тоска. И оставила она мою душу, как только забрезжил на горизонте неприглядный городской пейзаж тогдашней московской окраины, как только задребезжал вдали колокольчик московского трамвая. Это было счастье – найти себя и свою родину под самый новый год, и не думать про то, как вот вот канет в Лету могучая эпоха. Помню, как в ту новогоднюю ночь мы с братом и с соседом Додиком Рабиновичем забрались на крышу нашей хрущебы-пятиэтажки, изваяли там снеговика размером с человека – Додик назвал его «СССР» и то и дело восклицал, что будет ежедневно ходить на крышу и ждать того часа, когда снеговик подтает, и тогда он, непьющий «отказник», накачается водкой до самых ушей. А я не возражал старшим, мне было весело, потому что я много лет не забирался на эту крышу, потому что с нее был видет весь наш убогий и чудесный двор, потому что Додик раздобыл настоящее «Советское шампанское», потому что брата не забрили в Афганистан, а Додика вообще комиссовали. А еще потому, что тремя этажами ниже накрыт стол, на нем скромное, по небогатым застойным временам, убранство, но есть и селедочка с лучком, и красная икра, и колбаска – финский «Сервелат» из маминого праздничного «заказа», и елка, украшенная шарами и блестками, сверкающими в свете фонариков, собранных в гирлянду. И все-таки было немного жаль снеговика, которому суждено растаять…) Итак, кроме «Юнацвы», еще были треники черные неведомой родословной и черная же майка. Тапочки. А еще – легкие, удобные немецкие кроссовки, на тот случай, если доведется выйти погулять на улицу. Пакет пряников «с ароматом меда» от фабрики «Фацер» из Санкт-Петербурга, и желтая банка меда горного натурального алтайского, что приехала из Барнаула.
С медом неувязочка вышла. Кто ж мог знать, что меня, здорового человека, которому только сердце проверить, а там уже, до кучи и бесплатно, все остальное, раз берут, то и разберут – соберут (так божилась жена, когда вместе с генералом брала с меня обещание) – кто ж мог знать, что меня определят в одну палату с диабетиком Мишей!
– А здесь потомственные. Я с диабетом, и до меня на этой койке – с диабетом, а на твоей до тебя – вообще фактор 15 лежал, не кашлял, – с нескрываемой гордостью произнес в качестве приветствия сосед по палате.
И мне стало неловко, потому что до поступления сюда я не был диабетиком.
– Я вообще-то здоров. Мне только провериться, – поспешил оправдаться я, и запихнул мед да пряники поглубже в тумбочку. Поспешность, с которой я это сделал, только усила неловкость.
– Это хорошо и даже отлично, – совершенно серьезно ответил сосед и добавил: – Тогда будем вместе заниматься спортом.
Да, с Мишей мы с хода нашли общий язык. По четыре раза на дню мы спускались с седьмого этажа вниз, пили кофе в буфете и возвращались наверх. Так Миша сбивал сахар перед регулярными замерами, а я, то оснащенный увесистым холдером, что болтался на бедре, то налегке, выполнял указание доктора и ставил задачи наблюдаемому органу – сердцу. К холдеру я быстро привык, формой и тяжестью он мало чем отличался от магнитофона Soni, которым меня во времена оные вооружала редакция, отправляя на репортерскую работу. Работу такого рода я терпеть не мог. Что за радость тыкать в зубы занятым людям редакционный микрофон, обутый в затертый пыльник, источающий неистребимый запах пота!
