Звезда
Звезда, воспламеняющая твердь,
Внезапно, на единое мгновенье,
Звезда летит, в свою не веря смерть,
В свое последнее паденье…
И.А. Бунин
Человеку требовалось девять земных дней для перехода на новый уровень. И даже когда его тело наполнялось формальдегидом, а под веки внедрялись колпачки, его сознание продолжало говорить во Вселенной, мчаться на единой с ней скорости, оперировать единой с ней семантикой, излучать единую с ней гармонику. За полученным в игре опытом, стоял мой выбор, подчиненное мною пространство. Конечная иллюзия вкладывалась ультраволной в мягко освещенное приведение собеседника.
Человек наравне с техникой взаимодействовал с планетарным сознанием. Весь предстоящий путь приходил ему голограммой. Звезды включали землянина в точках его индивидуальной программы. Втягиваясь в кругообмен энергий, информации, он всё пристальнее всматривался в икону над своей головой. Инерция людских поступков сползала непрозревшей тенью, исполняя житейские автоматизмы в фокусе раскрученной сцены.
Компиляция звездной Хостессы была написана брошенным на станции умельцем, коды жаргонного языка описывали насильственные выплески полей, рождая в ней тягу к шедшему в звездную бездну мусору. Над роистым вальсировавшим золото осени валежником поднимался дух ленинградской земли. Он подавлял управлявшую людьми звездную механику, удерживал в слоях теплившиеся кристаллы человеческой памяти. Смешанные энергии красок вытекали из нейтронной топки в вечную мерзлоту звезды, превращая её в ослепительную Камчатку.
Нейротрансмиттеры Хостессы загрузили в физическую реальность земные воспоминания, смоделировали бессилие, загнанность неразумного тела. Замерший в парке Газа сверчок её детского сознания раскрылся перед образом высокого восточного юноши. Чувства выстрелили в ловушку его голоса. Восьмиклассница сочла нужным, утопить печаль учителя в волнах своего начеса, освободить его от темных одежд, от шаманской ломки. Просветление было сопряжено с болью.
Полупрозрачная туманность двух оболочек обрела плотную плазму. Испарины дышали туманом красно-желтых дней, лучшим, исполненным любви, характером действий, безоглядно распаленными ядрами, которых лишились огрубелые листья. Ветер свистел дырками камней, дожидаясь своего шамана.
Хостесса показала кумиру объемную голограмму его автомобиля. Металлический шар уложил ось перспективы, сокращая расстояние между двумя двигавшимися точками. Он гнал, настигая собственную проекцию, опережая идеи своего времени. Она прочла усталость на его лице, просчитала вероятность его падения, гибель своей звезды, способной сгореть, превзойти яркостью солнце.
Полусфера земного океанариума зарделась пламенем льда, испепелила оптикой просеявших небо алмазов. Прожженная в ночной колыбели дыра захаркала сгустками звездной протоплазмы. Умершие задолго до своего конца прочищали глотки в опаловом дыму питерских дворов-колодцев. Они не соотносили себя с дурным сном, с машинами во дворе, с узорами на теле, с размерами квартир, с отдававшей скверными мыслями штукатуркой, с конструкциями разводивших их мостов, с одеждами, определявшими целостность их фигур, с длиной привязавшей их цепи, с очередью на свое поедание в пищевой цепочке.
Они неотрывно смотрели на приплюснутый остов звезды, сводя сечения жизненных плоскостей, выявляя судорожность проделанных движений, искаженность отраженных суждений, постановочность поставленных целей, значимость нулей и минусовых значений. Каждый видел себя нотной партитурой, записанной в нейронной сети. Вырывавшиеся из плотного сновидения люди плакали, звуча. Клавиши небесного органа играли без фальши, предугадывая свое созвучие.
По никем не занятой улице шел иссохший шаман, развеивая проседь своих волос. Его горловая чакра раскручивала вихри. Холодные ветра были первопричиной зимы, хорошо настроенным инструментом, доносившим истинное звучание любви.
Груня
Я выскочил из заваленной дровами галерейки за церковью Спаса-на-Сенях. Божий дом дырявил золотом заболоченное небо лавочников, устраивая парадность тополиной свадьбы. Христос вышел ко мне, отделив себя от выложенных елочкой символов веры. Не помнившие своего родства некрещеные лбы из других миров были моими преследователями и зрителями в поверженных переходах кремля.
В гостевом куполе «Флоры» на персидские коврах куражились «разъезжавшие на бутылке» старатели. Я выменял креповый сюртук и манишку на диковинную десятирублевую банкноту с изображением часовни Параскевы
Пятницы и направился к Юдину. В купеческой усадьбе толкался народ. В воздухе летали сожжённые салфетки, ослаблялись проволочные уздечки, позволяя углекислому газу наполнить сцену домашнего театра. Инженер – машинист Алексеев занял собравшихся расспросами о будущности великого города.
В круг пробился казачок в портах, сверкавший золотом вислых кляпышей.
– Извольте-с. Видим много заводских труб и, непременно, трамваи, как у Нижнем, а по реке вояжируют многопалубные теплоходы.
– И Николашка с царственными бульдожками на дирижаблю к нам в губернию пожалут! – выдал кто-то из толпы. Публика смеялась в кулачки и бороды.
– Кто еще изложит свою фантасмагорию? Прошу-с!
Не медля, вышел я. Шестьдесят два процента зарядки и отсутствие городового прибавили мне доброй воли. Разодетые франты, ссыльные, цеховики
смотрели на проекцию бесовского компаса как на искушение тьмы, отдалявшей ангелов от людей при воцарении апокалипсиса. Над куполом ротонды засияла часовня из путеводителя. Я приблизил панораму моста, добавил эффект присутствия скоростного поезда. В просветах тоннеля стояла рудничная пыль, глыбы падали в чашу подтопленного карьера, выбивая со дна кресты и красную щепу.
В шумном одобрении я изучал лицо, глядевшее на меня с воплощенных полотен, легко вживавшееся в божественные планы любого столетия, сопереживал творческой единице театрального райка, выдавшей доморощенные девичьи переживания
за свои личные. Я, как вылезший из шкатулки черт, повел простушку по сукровичным сводам подземного мортуария, испытывая на себе вредоносную культуру бактерий, тянувших органику из брошенных в подземке жизней. Электрический тротуар подтолкнул красоту ее Бога под слабый ключевой свет прожектора. Мы обогнули Землю по возвышенной дороге Джамейке в империи скрытых космических решений, заклепанного в металл духа эстакад, в плену высоток, расквартировавших волости и деревни. На кессонном потолке дома – утюга странствовавшие души подрядились на роль демпфера инопланетного маятника, банка для займа чувств, умений и навыков построения сообщества единой судьбы человечества. В сыром, нетопленном «носу» Флэтайрон – билдинга я протянул Груне антибиотик из дорожной аптечки.
