Голос новой подруги, желающий спокойной ночи, последовал за Ханной Моул по садовой дорожке, и лавровые кусты, которые она задела, проходя мимо, повторяли шепотом, но со странной убежденностью настоятельное приглашение миссис Гибсон навестить ее как можно скорее.
– Да-да, я приду! – торопливо крикнула Ханна и, обернувшись через плечо, увидела, как золотой прямоугольник на дорожке исчез: миссис Гибсон закрыла входную дверь и вернулась к проблемам, которых никогда не должно было возникнуть в ее респектабельном доме. Теперь Ханна, освобожденная от необходимости помогать, выражать сочувствие и давать советы, смогла наконец восхититься собственными умениями, которые проявила в этом деле. Но в первую очередь, будучи от природы человеком благодарным, хотя и высоко себя ценившим, она вознесла горячую благодарность за своевременное оправдание ее веры в непреложную увлекательность жизни. Эта вера была стойкой, но в последнее время приходилось прикладывать усилия, чтобы такой она и оставалась, однако в тот самый момент, когда Ханна больше всего нуждалась в ободрении, поддержка пришла. Мисс Моул, конечно, не собиралась принижать похвальную быстроту, с которой ухватилась за представившуюся возможность; в самом деле: чудеса случаются для тех, кто имеет глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать. И кому как не Ханне Моул хватило бы ума после столкновения с пышной грудью миссис Гибсон и принесенных извинений слегка задержаться, чтобы дать той прийти в себя, отдышаться и объяснить наконец, почему она стоит за калиткой с непокрытой головой и в расстроенных чувствах.
Теперь Ханна была на том же самом месте, так же слегка запыхавшись от волнения и попытки примирить свою удачу с мелким обманом работодательницы, на который пришлось пойти. Попытка не увенчалась успехом, и мисс Моул еще больше утвердилась в том, что ее жизнь не подчиняется общепринятой людской морали: иначе Ханну наверняка наказали бы, а не вознаградили за ложь, которая побудила миссис Виддоуз отправить компаньонку за покупками в тот час, когда предполагалось, что она будет починять лучшее после парадного черное платье почтенной вдовы. Да уж, Ханна должна была попасть под машину или, что еще хуже, подвергнуться нападению грабителя и лишиться сумки в наказание за то, что спрятала катушку черных шелковых ниток и притворилась, будто не может ее найти.
В тесной маленькой гостиной миссис Виддоуз стояла невыносимая жара. Пылал и потрескивал огонь в камине; канарейка, сморенная духотой, вяло шевелилась в клетке; корсет миссис Виддоуз размеренно скрипел, а ее костлявое левое колено почти касалось правого колена компаньонки, поскольку женщины сидели рядом, деля свет одной лампы, и тут Ханна, у которой мозгов было побольше, чем у канарейки, придумала способ спастись. Умудренная опытом, она не стала прямо предлагать сходить за шелковыми нитками, а лишь с сожалением заметила, что миссис Виддоуз не сможет завтра надеть свое второе приличное платье, после чего та тотчас же с негодованием погнала Ханну в магазин с указанием обернуться немедленно. Однако прошло почти два часа, а нитки по-прежнему оставались в магазине. Впрочем, мисс Моул не волновалась, ведь катушка, которую она тайком извлекла из рабочей корзинки, лежала в кармане ее пальто, так что она обогатилась на два с половиной пенса и целое приключение. Но течение времени – дело серьезное, серьезное настолько, что лишние час или два погоды не сделают. Она посмотрела в один конец улицы, потом в другой и, хотя, по видимости, колебалась между долгом и желанием, свой выбор уже сделала: она отправится прямиком к уличной сутолоке и магазинам. При свете фонаря Ханна взглянула на старомодный хронометр-луковицу, который носила в сумочке. Шесть часов; большинство магазинов наверняка закрылись, но впереди ждут яркие огни и суета, полные пассажиров шумные трамваи, которые рывком срываются с места, как удивительные звери, радующиеся своей силе, и пешеходы, идущие домой из Рэдстоу. И мисс Ханна Моул, у которой нет своего дома, будет смотреть на них с завистью, но и с циничной мыслью, что некоторые из жилищ могут оказаться не менее душными и недобрыми, чем обитель миссис Виддоуз, или в них, как в доме, который она только что покинула, разыгрываются трагедии, приправленные черным юмором. Ханна почти двадцать лет зарабатывала на жизнь трудом компаньонки, гувернантки и помощницы по дому и за это время утратила практически все иллюзии, кроме тех, которые создавала для себя сама; они подчинялись ее воле, и сейчас, взбудораженная недавним приключением, Ханна готова была сотворить очередную иллюзию с приближением каждого встречного. Однако прохожих на Принсес-роуд было немного, да и эти немногие неспешно прогуливались, словно старые особняки с террасами по одной стороне улицы влияли на них сильнее, чем здания более поздней постройки по другой стороне. Именно старинные дома придавали характер улице, и здесь, как и везде в Верхнем Рэдстоу, бережно сохранялась узнаваемая индивидуальность места, не тронутого никакими материальными и духовными сдвигами с тех самых пор, как первые красные кирпичи были надежно уложены в кладку. Район напоминал шедевр портретной живописи, с полотна которого человек минувшего поколения взирает на потомков свысока и властвует над ними через соединение мастерства живописца и собственной неизменности. Даже там, где старые дома исчезли, их призраки, казалось, витали над улицей, и Ханна тоже шла неспешно, стараясь их не потревожить. Ни в одном из мест, с которыми она была знакома, деревья не отбрасывали в свете фонарей таких красивых теней, как в Рэдстоу, и в этот безветренный вечер узорчатые листья отпечатывались на мостовой с необычайной, почти сверхъестественной четкостью. Время от времени Ханна останавливалась, чтобы рассмотреть их тени, озадаченная вопросом, почему отраженный предмет всегда кажется красивее оригинала, и стремясь найти аналогию этому опыту в мыслительном процессе.
– Не сама вещь, а ее тень, – пробормотала она, глядя на свой вытянутый силуэт, шагающий впереди, и кивнула, будто разрешила какую‐то загадку. Мисс Моул судила себя по той тени, которую сама, для своего же удовольствия, выбирала отбрасывать, и делом ее жизни было заставить других поверить в эту проекцию. Однако она потерпела поражение, всецелое и сокрушительное. Никто не хотел смотреть на прекрасную драгоценную Ханну Моул, все видели лишь оригинал и не одобряли его, и Ханна их не винила: она и сама поступила бы точно так же. В тот единственный раз, когда она сосредоточилась на представленной ей прекрасной тени человека, а не на его сущности, ее ждало горькое разочарование.
