Пылающий шар пугал, с мириадами частиц излучал смертельную опасность, но Гейб помнил, что он подарил и жизнь. Глаза не слепило, получилось как следует оценить величие светила – белое, безмолвное и равнодушное, оно не походило на сложившийся в разуме образ. Солнце находилось одновременно далеко – и рядом: момент, как его диск пересекает исполинская скала, Гейб мог рассмотреть в подробностях. Должно быть, камень на деле был небольшим, всего лишь пятно на Солнце, просто оказался ближе – чёрный, совершенно лишённый рефлексов.
Услышав негромкий зуммер, Гейб потянулся и глубоко вздохнул: образ повторялся на грани яви и сна, когда уже выспался – подолгу спать не выходило, – а время в капсуле ещё не закончилось. Почему именно Солнце, Гейб не знал – на ум приходил древний постер в кубрике на прошлом месте: к лубочно-лучистой выцветше-красной звезде устремлялись винтажные, холёно-глянцевые ракеты с подписью одного из ранее существовавших на Земле государств. Здесь, в раздевалке на Онтарио, висел ещё более мерзкий плакат – чудом уцелевший продукт пропаганды, на котором колонист с неизвестной даже Единому целью радостно взбирается на гору на фоне Сатурна, увенчанного роскошными кольцами.
По факту Гейб ни разу не видел Сатурн – мгла отступала лишь на севере и настолько редко, что в прошлый раз он был слишком мал, чтобы выходить на поверхность. А до следующего может не дожить.
Грёбаные постеры – всё, что ему оставалось. Как, собственно, и другим.
– Дэвис, на выход! Время кончилось! – донёсся голос Сэма, пока центрифуга медленно, с нервным дребезжанием в финале останавливалась. – Хорош прохлаждаться!
– Куда опять торопишься? – Гейб толкнул крышку капсулы и неловко перевалился через её борт, чуть не забыв свой плед. Новый в ближайшие полгода точно не светит.
По правилам ботинки надевались уже на пропускном пункте рекреационного блока, потому двенадцать шагов до двери Гейб сделал с непривычной до дискомфорта лёгкостью – генераторов гравитации на комбинате не было, тренажёры вышли из строя лет двадцать назад, а восполнять потребности организма приходилось проведённым в центрифуге временем и медикаментами.
Таблетки на Онтарио раздавали щедро. От всего и для всего, и Гейб не протестовал совершенно – кроме борьбы с потерей костной и мышечной массы, подавленным настроением и недоеданием, они помогали и от головных болей. Гейб догадывался, что симптомы уже должны были усилиться, но чаще становились только сны.
К счастью, Гейб спал неприлично мало и старался игнорировать редкие спонтанные прорывы в собственную действительность. Хотя и в той, где обитало физическое тело, существовать тоже не хотелось.
– Гейб, у четверых наших фильтры едва работают, – сказал Роджер, поймав его у раздевалок.
– Я знаю, я написал Джексону, – Гейб правда писал, трижды. – Должны заменить.
– В других бригадах то же самое, – вопреки правилам, а может, в качестве протеста Роджер сплюнул на пол. – Хер они нам что заменят.
– Должны, – повторил Гейб серьёзно, будто сам в это верил.
Иных вариантов ответа подчинённым всё равно не было: последние десятилетия комбинат доживал своё, и из него пытались выжать максимум жизненных соков, стараясь при этом ничего не вкладывать.
Неисправные дыхательные фильтры, доставшиеся ещё от прошлого поколения рабочих, являлись одной из проблем, коих возникало великое множество: наслаивались, погребали под своим весом любые надежды на светлое будущее.
Надежды Гейба пошатнулись больше двух стандартных лет назад, а окончательно задохнулись и погибли чуть позже по не зависящим от упадка добывающей отрасли Титана причинам, но он продолжал изображать, что ничего страшного не происходит, и всегда искренне пытался помочь на пределе возможностей. Даже обещал лучшую участь остальным. Не потому, что видел её в собственном представлении. Просто знал, что в любом случае не увидит катастрофы. Так было спокойнее.
– Дэвис, где табель? – Мортимер стал следующим пунктом, помешавшим Гейбу попасть в раздевалку.
– Чёрт, – еле слышно выругался он и добавил уже громко: – В центрифуге был, сейчас сдам.
– Вечно ты не по графику ходишь, – проворчал начальник, но объяснением удовлетворился.
Гейб слыл ответственным сотрудником, и его без весомых причин старались не трогать.
До выхода в смену оставалось ещё два часа, Гейбу вместо ионного душа в раздевалке пришлось потратить время на создание табеля: в тесной комнате бригадиров всегда было шумно, плохо пахло, но другие способы ввести цифры, написанные карандашом на многоразовом клочке пластика, в электронную форму отсутствовали – допотопный, мучительно медленно работавший терминал стоял только там, а Кракен сводную статистику по комбинату Онтарио по-прежнему требовал.
– Дело дрянь, – Фил играл замызганными колпачками от кислородных баллончиков, развлекая себя и остальных бригадиров нехитрой забавой: угадывали, где спрятан поржавевший от времени металлический шарик. – Таханди сказал, что могут не выйти в смену завтра.
– Говорят, Кракен жандармов пришлёт, – поделился сплетнями Адам; Гейб регулярно слышал их с самого перевода на Онтарио, но тратить ресурсы на убыточный комбинат даже в случае сложностей не торопились.
– Слышь, Дэвис, твои прикатят, – Джон упорно называл Гейба по фамилии, хотя прошёл почти стандартный год: остальные бригадиры работали на комбинате с юности.
– Не мои, – сухо, не отводя глаз от мерцающего дисплея терминала, ответил Гейб.
– Но ты же из жандармов.
– Когда это было? – Гейб нехотя поднял взгляд, но не продолжения беседы ради: наоборот, показал, что разговаривать на подобные темы не намерен.
В жандармерии он выдержал всего полтора года, распределили на Лигею сразу после училища, и предпочитал избегать любых упоминаний о службе. Но на Онтарио с этим не заладилось – жандармов здесь боялись и ненавидели. Экс-жандармов – просто ненавидели.
Тогда Гейб уволился по собственному желанию, но, казалось, только выиграл: дали рекомендации – работа нашлась на крупнейшем комбинате моря Кракена, где условия оказались не в пример лучше, чем на озере Онтарио. Точнее, на момент поступления на работу они были лучше, но власть на Титане окончательно сменилась, и плохо стало везде.
Из Солнечной системы Титан колонизировали вторым, и оттого его многочисленные природные богатства подходили к концу – когда все моря севера, кроме одного, начали превращаться в каньоны, перешли к более бедному югу. Онтарио за каких-то девяносто лет стало походить на лакуну, добычу углеводородов плавно сворачивали, стараясь сократить затраты.
Запустение касалось всего на Титане, но море Кракена ещё не исчерпало свои ресурсы, и поэтому местные комбинаты подвергли модернизации, максимально исключив из технологического процесса участие людей: работу сохранили далеко не все. А больше, по сути, на Титане заняться было нечем, каждый держался за место, опасаясь оказаться за гранью выживания.
