Александр Калинин–Русаков
Мне приснился дождь
Сегодня мне приснился дождь. Хотя нет, не приснился, я там опять был. Июньской ночью в палатке, на пустынном берегу за Янтарным, где узкий перешеек отделяет хрустальное озеро от Балтики. Разгулявшийся к ночи ветер неистово трепал натянутый брезент палатки, волны, шипя, не выползали на прибрежный песок, а, вгрызаясь в край, выбрасывали на него пенистые языки.
В наступившей ночи встревоженно чернело небо, прорезанное то здесь, то там негативами вспененных гребней, окрашенных полутонами заката, светящегося гранатовой полоской над краем моря. Только вскоре погасло всё. Вслед за этим ломаные и ещё какое-то время беззвучные молнии метались в беспорядке между небесами и взбунтовавшимся морем. Из зарослей облепихи доносился жутковатый крик поздней птицы. Всё походило на то, что будет хороший шторм.
Мы искали спасения внутри палаток и верили – они защитят нас. Но оказавшись за их матерчатыми стенами, вдруг ещё сильнее почувствовали стихию. Беспрестанно хлопал крыльями брезентовый полог, трепетал забытый на крыше клапан от солнца.
Вскоре ветер окончательно почувствовал себя хозяином. Только в его поведении была не злость, а явное желание порезвиться, дать волю игривой силище. Ведь стоило ему всего лишь захотеть, он легко сбросил бы в море всю нашу тряпичную архитектуру, чтобы, не раздумывая, растоптать её ревущими волнами.
Крепчающий ветер пугал, ещё и ещё встряхивая палатку, на крыше которой не переставая трепетал забытый кусок ткани, привыкшей к полуденному свету и солнцу. Стали приближаться далёкие раскаты. Вот уже и первые капли застучали по брезенту.
Странно… Неожиданно стихло всё. Я вышел наружу, будто в иной мир, дотянулся до верха палатки и начал на ощупь отсоединять угловые петли клапана.
Неужели всё закончится, так и не начавшись? Тёплый ветер снова ласкает волосы, гладит спину. Похоже, погода даже извиняется за причинённые неудобства. Вот в просвете меж мрачных туч показался лоскут синего неба со звёздами. Отвечая им, в соседних палатках метнулись обрывки последних огней. Пора спать…
В музыке природы, как и во всякой симфонии, есть своя последовательность. После нежного звучания адажио непременно наступит кульминация. И она случилась…
Дождь хлынул так, будто небо упало на землю. После того как над напуганным лагерем, прямо над крышами палаток, с грохотом и треском, похожим на разверзшиеся небеса, ворвались в темноту бело-синие разрывы молний, невольно начинаешь шептать…
– Господи, спаси и сохрани…
Похоже, пронесло. Не помню, как я оказался в палатке. Ветер натянутыми струнами свистел в оттяжках, волны, не унимаясь, с разъярённым упорством и грохотом рвали в клочья берег. Порой казалось, что палатка не устоит. Даже страшно стало по-настоящему. Только это был совершенно иной страх – сладкий, родом оттуда, из детства, когда всем нам было страшно и вместе с этим безумно интересно, даже весело. Давно ли вам приходилось испытывать эти два чувства вместе? Нет, не вспоминать, а именно чувствовать?
Отчего-то нестерпимо захотелось расковать себя, свою душу, мысли от стесняющих лат искусственного приличия и обязательств. Несравненное счастье – почувствовать вдруг близость детства… А ещё услышать мир вокруг, понимая, что он тоже слышит тебя. Ты для него дитя в колыбели. Позволь матери показать свою любовь и понянчиться…
Мы спрятались с головами под одеяло, вспоминая, как бегали тогда босиком по лужам, ели самые вкусные в мире конфеты – круглые и дешёвые карамельки, обсыпанные какао-порошком. Так мы и уснули там, в беззаботном, карамельном детстве, где были выцветшие на солнце волосы, обгоревшие носы и сбитые коленки. Шторм с грозой и ливнем резвился всю ночь…
Утром я проспал. Меня никто не будил. Я лишь слышал, как негромко разговаривают у костра Ольга с Юрой, вспоминая хуторскую жизнь, когда они пасли коров на хуторе, купались в Тильзитке, катались зимой с горы под названием «лихорадка». Еле слышно позванивала посуда, лениво трещал костёр, пахло дымом. Палатка, замерев у края голубого озера, грела бока под ранними лучами.
Вам когда-нибудь доводилось солнечным утром, после грозы, которая утоптала песок вдоль всего пустынного берега, броситься, сделав из палатки всего лишь шаг, в объятия волшебного озера?
Потом пили кофе, ели самые обыкновенные Гурьевские сардельки с горчицей. Валентина рассказывала про земляка из Гуляй-поле – батьку Нестора Махно. Санька и Никита спали. Вечером на знаменитый Юрин шашлык приедут Оксана с Денисом. Терпкий запах костра так густо смешался в низине с остатками ночного тумана, наверное, затем, чтобы помнили мы о нём всю зиму, а может быть, и жизнь.
Сегодня мне приснился дождь… Нет, пожалуй, не приснился. Я там опять был… Зачем? Затем, чтобы ещё раз прикоснуться к счастью.
Янтарный, 2014 г.
Как Пашка с душой разговаривал
Посёлок Васильки, беззаботно удалившись от каменных городских громад, рассыпался по округе вольно и незатейливо домами, домишками, утлыми сараями, будто сухой горох по крашеному полу. Васильки будто хотели спрятаться подальше от шумного соседа, глубже укрыться от него среди деревьев, холмов, изумрудных лугов. И это у него получилось.
А город дышал рядом. Неугомонный и суетливый, он надсадно шумел низким голосом, тянулся к ночному небу манящим заревом и лишь ближе к утру затихал, будто набирался с восходом солнца сил для нового дня.
Лето, ожидаемое и радостное, звенело вокруг звонким жаворонком. С его приходом Пашка погружался в беззаботную и вольную жизнь. Гальку, старшую сестру, на каникулы отправляли к бабе Груне в Майское, мать семичасовым уезжала на картонажную фабрику, отец каждое утро отправлялся в дорожные ремонтные мастерские по извилистой тропинке вдоль железной дороги. «Напрямки», как говорил он. Наступало счастливое время. Пашка оставался наедине с собой. Свобода поселялась везде, сопровождая его в каждом шаге, движении и даже беззаботной мальчишеской мысли.
Выспавшись вволю, он, не торопясь, вставал, потянувшись, выпивал стакан молока, смотрел из окна и, прихватив с собой что-нибудь со стола, спешил к старой иве у забора. Там он проворно взбирался на обсиженный нижний сук и, привалившись спиной к шершавому стволу, принимался изучать окрестности. Он любил заниматься этим, особенно в те дни, когда оставался один. Было в этом занятии какое-то необъяснимое любопытство, интерес к происходящему вокруг. Хотя что здесь интересного? Но отсюда можно было преспокойно наблюдать за течением жизни вокруг, не вторгаясь в неё, не становясь участником событий. Проще простого, сиди и наблюдай…
Вот дед Кузьма с белой, будто снег, головой ходит по огороду, потом с кем-то из домашних громко, даже криком, разговаривает. Он был глуховат, оттого и кричал. Все к этому давно привыкли и, когда разговаривали с ним, кричали ему в ухо. А он обижался. «Ну чего ты орёшь, – горячился старик, – всё я слышу, даже больше, чем следует. Так что урезонься…». Вообще-то он, дед добрый, может и мелочи на конфеты дать, особенно когда дерябнет тайком от старухи. Сейчас утро, и время разговеться для Кузьмы ещё не настало, вот он, наверное, и решил похозяйствовать. Но как знать… Не зря же он сегодня спозаранок в таком весёлом настроении. Скрипнула калитка на изгороди. Дед не спеша вышел, сел на скамейку возле дома и начал разговаривать с Туземцем. Это его кудлатый пёс, такой же старый и глухой, как Кузьма. Что-то долго и назидательно он объяснял собаке, пока та не уснула, пригревшись на солнце. А старик громким и тонким голосом продолжал причитать: «Нет у тебя совести, Туземец. Хоть бы полаял на кого, страху нагнал. Видишь, кто-то по огуречным грядкам ночью пошуровал. А тебе только дрыхнуть! Охрана, мать твою!..»
