ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Существование смерти на белом свете Николай Бояркин впервые осознал в четвертом
классе, когда длинным зимним вечером читал при настольной лампе рассказ Короленко
"Дети подземелья". Там рассказывалось, как одной бедной больной девочке Марусе мальчик,
сын судьи, принес куклу. Девочка очень обрадовалась, но утром отец ее, Тыбурций, вернул
игрушку и сообщил, что Маруся умерла. Пораженный той несправедливостью, что у больной
девочки отняли куклу, Николай спокойно отнесся и к слову "умерла", и к описанию
маленькой покойницы с немного приоткрытым ротиком. Он даже заплакал из-за этой куклы,
но тут-то и понял, что кукла Марусе уже не нужна. В первый момент Николай даже не мог
точно уяснить, почему именно не нужна, но потом догадался, что, выходит, умереть – это
вовсе не то, что уснуть. А может быть, и уснуть, но только не просыпаться потом никогда,
никогда… Вспомнились основательные прямоугольные ямы могил. "Как же это я туда?!" – с
ужасом подумал Николай. Раскрыв рот и вытаращив глаза, он долго сидел, уставясь в
ослепительную лампочку. Каждый предмет вокруг, каждая мелочь – все было страшным
оттого, что все, оказывается, имело конец. Эти пустые слова "конец" и "никогда" заморозили.
Ледяная мысль была не только в голове. Ее испугалось и тело, Все нутро стискивалось в
один комок, тесный до острой боли. Николай отбросил картонную обложку учебника, чтобы
отвлечься. На мгновение это удалось, но тут же ужас ударил такой сильной волной, что
Бояркин услышал шум возбужденной крови в самом себе. Николай понял, что, для того
чтобы отвлечься, нужно двигаться. Он поднялся, разобрал постель, разделся, выключил
лампу и лег. Отец, мать и маленькая сестренка Анютка уже спали. Они тоже были такими же,
как он, смертными. Их потом тоже никогда, никогда не будет. Вообще все люди – смертные.
На полу тихо лежала плоская и страшная полоса лунного света. Сердце так стучалось из
груди, что Николай впервые его услышал и испугался, решив, что это кто-то потусторонний
отсчитывает секунды его жизни. Он влез под одеяло, заткнул уши, но тиканье только
усилилось. Да, это отсчитывалось его время. Оно не может отсчитываться слишком долго.
Эта тоненькая ниточка сердца не может сокращаться всегда. Николай откинул одеяло и
увидел, что в лунный свет мягко вошла кошка. Он подхватил ее, теплую, и положил рядом.
Кошка свернулась и замурлыкала. "Счастливая ты, – прошептал ей Николай, – ты ничего не
понимаешь". Но и сам он не мог еще полностью осознать, как это можно откуда-то взяться,
быть, а потом насовсем исчезнуть. Ведь это же так просто – жить, жить, жить.
Заснул он незаметно, совершенно обессиленный, на скомканной простыне.
Мучения Бояркина продолжались много вечеров. Смерть представлялась ему
пропастью, в которую он тоже когда-нибудь полетит, и если уж это неизбежно, то полетит не
тихо и покорно, как другие, а ворвется в смерть с таким криком, что эхо разнесется по всем
ее закоулкам.
А потом это гнетущее переживание вытеснилось другим – ярким и по счастливому
мучительным: Николай впервые влюбился. Ее звали Наташа – Наташа Красильникова. У нее
была русая косичка и чуть раскосые глаза, Она была отличницей. Бояркин скрупулезно копил
в душе все волнующие впечатления. Как-то на дне рождения у дружка – Игорька Крышина
ему выпало сидеть рядом с Наташей и есть пельмени из одной тарелки. У него тогда дрожали
и руки, и ноги. Увидев в этом случае нечто символическое, четвероклассник не спал почти
всю ночь. Позже на пришкольном участке он в паре с Наташей сажал саженцы. Это
показалось еще значительней, чем с пельменями. Но Наташа его не замечала. Тогда Николай
отважился на записку, а когда принялся писать, то блокнотные листки пошли один за другим.
Туда надо было выложить всю душу, а душа впервые обнаруживалась вдруг такой громадной.
Слова "я тебя люблю" были много раз написаны и прописью, и печатными буквами, в
различных рамках, с восклицательными, вопросительными знаками, с многоточиями и,
наконец, зашифрованы цифровым кодом, ходившим по школе. Цифры, которые замещали
такую необъятную фразу, казались магическими. Сочинение, написанное на одном дыхании,
он, боясь перечитывать, аккуратно упаковал в конвертик и, не зная, что еще придумать,
написал с обеих сторон "совершенно секретно" и нарисовал черепа, какие обычно
изображают на высоковольтных столбах. Однако этот сильнейший заряд остался без
внимания. Николай: замкнулся, похудел. Через неделю написал еще. Потом еще. И вот ему в
руку вложен краткий ответ. Наташа смеялась надо всем, а больше всего над пельменями.
Дома Николай несколько раз перечитал записку, потом присел перед печкой, поджег уголочек
листка и смотрел до тех пор, пока злые слова не почернели и не рассыпались золой. Он
плакал, но слезы не вылечили и не освободили.
Первой его мечтой стала мечта о море. Николай завел своеобразную "мечтательную"
тетрадку с рисунками, с вырезками из газет и журналов, с цитатами из книг, с толкованием
романтических терминов: ахтерпик, шпангоуты, полубак, ватерлиния, киль, клотик. От таких
слов кружилась голова, и дышалось глубже. На обложке тетради выведен девиз, которым
стали строчки из слышанного по радио стихотворения: "Пусть будет жизнь достойно
прожита: ведь после этой не дадут другую". Под "достойным" подразумевалось сделаться
моряком и проплыть по всем морям и океанам. Он видел себя в бескозырке, в бушлате, в
тельняшке и в брюках клеш!
Часто, сидя на крыше, Николай пытался вместо округлых лысых сопок вокруг увидеть
голубую бесконечную даль. Неужели воды могло существовать больше, чем в Шунде,
которую местами можно перекинуть плоской, зализанной плиточкой? Правда, при разливе
Шунда расширялась, Рассказывали, будто на лугу, что ниже села, стояла когда-то целая
улица, которую слизнуло наводнением. Теперь же там намечалось строительство сразу
нескольких улиц: в силу реки уже не верили. Море не поддавалось никакому воображению, и
даже во сне его корабль, похожий на белую двухэтажную школу, шел по Шунде, а Николай,
стоя на мостике, приветствовал оба берега сразу.
А потом, в один летний с высоким небом полдень, мечта вдруг переменилась. Для
Елкино давно были привычны самолеты, прочеркивающие в высоте меловые полосы и
бухающие при переходе звукового барьера так, что рассыпались звонкие поленницы, Но в
этот раз самолеты показались совсем близко. Сначала они зависали высоко над селом, потом
беззвучно падали до самых крыш, молниями проносились над домами и огородами и, снова
ввинчиваясь в высоту, кругами заходили на прежнее место. Так повторялось несколько раз.
Шоферы наблюдали за самолетами с подножек. Конюх Василий Коренев, ехавший верхом на
конный двор, натянул поводья и смотрел, приложив руку козырьком. Пацаны взлетели на
