Поднимаясь в квартиру, Софья Дмитриевна из последних сил боролась со сном. Впрочем, более чем боролась, она истомно его предвкушала, – зная, что совсем скоро ощутит шелковистую прохладу постельного белья и подушка, дохнув ароматом, упруго промнется под головой и все закружится на секунду, а потом настанет что-то неясное и счастливое – этот упоительный сон без сновидений.
В прихожей, как только горничная, приняв ее шубку и пальто мужа, удалилась, Алексей Арнольдович обнял Софью Дмитриевну сзади и поцеловал в шею, под прическу. Побежавшие по спине мурашки, сладковатый запах сигары с коньяком, показалось, взбодрили, и она решила, что надо бы ответить мужу лаской. Да, да, обязательно надо… Но что же это так кресло притягивает? Я сейчас… Только посижу немного…
Проснулась Софья Дмитриевна через пару часов, разбитая, усталая. Позвала:
– Глаша! Помоги!
– Иду, барыня!
– Где же Алексей Арнольдович?
– Так с визитами поехали. Нынче ж первое число.
– Ах да! Бедный… бедный…
Выбравшись из пышного платья и лежа уже в кровати, она несколько минут не могла уснуть, огорченная тем, что не случился у нее тот желанный сон, и теперь уж, наверно, не случится, а то, что ей явилось вместо, было чем-то серым и душным, как теплый туман.
Вскоре ей привиделся ротмистр Яковенко, который голубоглазо сияя, изрекал безыскусный каламбур: «Предвкушать бывает слаще, чем вкушать». И это было именно так, хотя ротмистр ничего иного, кроме женщин, иметь ввиду не мог.
Потом Софья Дмитриевна торопливо шла по Неглинной, испытывая отчаяние: на домах, если и попадались, то только зеленые билеты – те, что говорили о сдаче в наем комнат, и ни одного красного, предлагающего квартиру. Тут же вполне закономерно появилась Вера Николаевна; переливая, как всегда, букву «л» в букву «в», она жаловалась «говубушке Софье Дмитриевне», до чего трудно сейчас нанять квартиру. Вот им с мужем удалось найти только из пяти комнат, а где содержать прислугу? Можно ли обойтись без гостиной, столовой, спальни и кабинета? Ну да, у них нет детей и можно обойтись без детской, но все равно… безобразие!
Им с Алешей тоже пока Бог детей не дал… Но они молоды, и все еще впереди… Она увидела Алексея Арнольдовича, который стоял в вицмундире перед огромным зеркалом в их спальне и подкручивал усы. Они у него острые на концах, а перед этим завиваются в тугие трубочки. Щекотят всегда, но не колются. Да, не колются… Софья Дмитриевна любила мужа.
Она открыла глаза: Алексей Арнольдович целовал ее в щеку.
– Ты вернулся? – улыбнулась она. – Который час?
– Семь вечера.
– Как я тебе сочувствую! После бессонной ночи весь день на ногах!
Софья Дмитриевна села в кровати, окинула себя в том самом огромном, в массивной оправе зеркале, перед которым ей только что снился муж и которое досталось им от прежних хозяев квартиры. «Немного веки припухшие. А так ничего – глазки блестят, щеки со сна румяные, волосы еще не развились, лежат колечками на плечах…» Оставшись собою довольна, она подумала о зеркале: «Ему совсем не место в спальне. Сказать, чтоб перевесили в гостиную. Или прихожую». И вернулась к разговору:
– Откуда взялась эта нелепая традиция: непременно первого января наносить визиты начальству?
– Не нами придумано, не нам и отменять, – сказал Алексей Арнольдович, устало погружаясь в кресло. – Не сердись, милая, что я вот так – в мундире… Сейчас минутку передохну и переоденусь.
– Не торопись. Мне нравится, когда ты в мундире.
Статный, с двумя орденами – Анны и Станислава – Алексей Арнольдович, конечно, был хорош. Особенно привлекало его лицо, которое удивительно сочетало в себе мягкость и волю. Было оно крупное, вытянутое, скуластое, с бороздами-складками, бегущими от крыльев носа под холеные усы, и светлым взглядом улыбчивых глаз.
– И все-таки, Алеша, согласись: эти визиты с обязательным чаепитием необычайно докучливы для обеих сторон! Хорошо лишь прислуге: полтинник швейцару, рубль лакею – так ведь, кажется?
– Ты прекрасно осведомлена, Софи.
– Ты сам мне рассказывал о расходах «на вход». Право, Алеша, почему бы тебе не делать так, как теперь некоторые поступают – вместо отдачи визитов объявляют через газету о пожертвовании денег на благотворительность.
– Новшество, о котором ты говоришь, далеко не каждому начальнику по душе.
– И ты, конечно, в их числе, – вздохнула Софья Дмитриевна.
– Увы, – улыбнулся Алексей Арнольдович. – Нашим визитерам назначено после восьми. А чтобы ты не слишком огорчалась – вот, – он вынул билет из плотной белой бумаги, – приглашение на Предводительский бал в Благородном собрании…
Через мгновение Софья Дмитриевна уже стояла перед мужем и со счастливым лицом вчитывалась в приглашение.
На следующий день Софья Дмитриевна проснулась в привычный свой час, когда муж обычно уже бодрствовал. Однако Алексей Арнольдович продолжал тихо спать, закинув за голову руки. Было очевидно, что после вчерашних испытаний скоро он не проснется, поэтому Софья Дмитриевна распорядилась подать себе кофе. В ожидании завтрака она подошла к окну.
Взгляд, как всегда, потянулся к Меньшиковой башне. Золотом светился ее шпиль, похожий на чалму или на пламя свечи – разные сравнения бытовали. С высоты третьего этажа целиком был виден верхний ярус с белыми пилястрами, выкрашенный в нежно-розовый цвет. На солнце казалось, что цвет этот – не краска, а кусочек нерастаявшей зари, и вся башня была какая-то снежная, ясная, как сегодняшний морозный день.
А еще пару лет назад она не могла видеть ни это чудо, ни саму красавицу – Москву, хотя она ей родной город. Отсюда семейство ее после смерти отца перебралось в Саратов, под опеку брата ее матери.
Софье Дмитриевне было тогда… два года от роду. Ну а дальше все как у всех девочек ее круга: беззаботное детство, не слишком усердное, а потому, наверно, и обременительное, обучение в гимназии, замужество. Софья Дмитриевна не была бесприданницей: дядя ее, Николай Всеволодович, человек состоятельный и одинокий, возглавил семейство своей несчастной сестры и стал ее детям отцом. Он же и о женихе позаботился. Им стал губернский чиновник Алексей Арнольдович Бартеньев, имевший в свои тридцать с небольшим чин коллежского асессора и Станислава в петлице. Способности его были, безусловно, незаурядны, а потому назначение в Москву, состоявшееся через год после заключения брака, выглядело вполне закономерным. Хотя не обошлось тут и без определенных протекций, в чем немалую роль сыграл все тот же Николай Всеволодович. Старик, конечно, всплакнул, отправляя свою любимицу в Первопрестольную, но не поколебался в уверенности, что живать Софьюшке и в самом Санкт-Петербурге.
