В то время я верил в своё поэтическое предназначение. И даже, в немалой степени, в то, что поэзия – проявление божественного откровения. Я ощущал себя эдаким беспечным странником, который тенью проходит мимо людских страстей. Это было классное время! Я действительно верил в то, о чём писал. Справедливости ради надо сказать, что от того, прежнего Я – практически ничего не осталось. Изменилось и моё отношение к поэзии, и к богу, и к жизни в целом. Это ни хорошо, и ни плохо. Но, составляя этот сборник, я вновь пережил то время. Вы только представьте: я ведь не просто перечитывал старые стихи, но я ведь вспоминал при каких обстоятельствах, в каких местах и при какой погоде они были написаны. Друзья! Вспоминайте прошлое не как положительный или отрицательный опыт, но с благодарностью за каждое прожитое мгновение!
Не помню день, когда я выпал из гнезда,
оставив там лишь дух моих немых присутствий.
Я шёл вприпрыжку, наподобие дрозда,
и зёрна истины искал в гнилом искусстве.
Я нелюдим, мне так далёк богемный зов.
Я слышу эхо кулуарных заседаний,
и звонкий щебет вновь родившихся птенцов,
ловящих жёлтым клювом крохи от изданий,
что приютили их цветные голоса
среди кроссвордов, желтизны и прочей дряни.
Поэту ближе та, лесная полоса,
чем эта, чёрная, с политикой на грани.
Уж если душу по дешёвке продавать,
то лучше дьяволу, чем этим борзописцам.
Газеты – это слишком быстрые дрова,
вот книги – да, то с плотью, с жилами страницы, —
такой костёр зажарить можно, что в аду
все позавидуют! А мы же – хороводом
пойдём вокруг в шаманском трансе и бреду,
держась за крылья, словно ангелы свободы.
А может – просто я завидую всем тем
крылатым судьбам, окольцованным печатью?
Нашедшим тело для своих бесплотных тем,
что в магазинный ряд протиснулись плечами?
Да, это зависть. Стрёмный щебет по кустам.
Тоска безвестных слов, промокших, бесприютных.
И вспомнил я – ведь я не выпал из гнезда,
я улетел, забыв дом под крылом уютным.
Ну наконец то – так привычная мне серость!
Я так устал уже от этой белизны.
Зима в разгульности своей не знает меры,
мрачны её урбанистические сны.
Весенний дождь – ты снился мне: в аду, в утробе…
Я узнавал чреду твоих метаморфоз:
твоё молчание в чернеющем сугробе,
и шума крыш метафизический наркоз.
Ты шёл со мной по детству хлюпающим шагом
с грибной корзиной полной, рядом, как отец,
слезой читателя над сталинским ГУЛАГом,
грозы Перуновой колдун и верный жрец.
Здесь, у окна, у алтаря твоей молитвы,
домашних кактусов цветёт иконостас.
Я выпадаю из привычных алгоритмов
и погружаюсь в анархический экстаз:
не нужно лгать, стремиться, принимать решений, —
жизнь без потребности – её ленивый вид.
Перед глазами зонт маячит искушеньем,
своим желаньем дерзостным богов гневит.
Но – что нам боги, коль повеяло свободой?
Её озоновый дурманит концентрат.
Теперь нам боги не указ, ишь – взяли моду! —
растить средь кактусов немой электорат,
и удобрять нас плодородным словом «завтра»,
в закат вонзая эхинопсиса иглу.
И вот уже строчит судьбу незримый автор
дождливым почерком по серому стеклу.
Ещё совсем сыры несмелые находки,
но – мы в них верим, слаженность их очень льстит.
Торчим из окон – кактусы и подбородки,
своей небритостью встречая мерный стих,
карнизный, мокрый, давший жизнь зелёной луже,
моим стремлениям тщеславным и сухим,
такой безвременный и никому не нужный,
немой свидетель заоконных пантомим.
И, уколовшись этой мыслью ядовитой,
почти аллергик к романтическим мечтам,
из посевных озимых зёрен алфавита
я прорастаю морфологией к стихам.
Тянусь к дождю тугими новыми ветвями
сквозь недра апокалиптической зимы,
из всех могил, из всех смертей зарытых в яме,
к зачаткам хрупкой, беззащитной новизны.
Не для того, чтобы сверкать изящным словом
на языках всеядных сборников, газет.
В сетчатке глаз слова блестят немым уловом,
храня в кристаллах семантический секрет.
Здесь, у окна, тепло, как на краю той строчки,
замерзшей заживо в лексических снегах.
Не смог, не дотерпел, не дотянул до точки, —
писатель, тоже мне, нашёлся, на бобах!
Вот так подумать если, ну – а вдруг, суд высший?
За эту строчку спросят ведь, как пить дать, в срок.
Хотел быть праведником – ничего не вышло…
Земной шумит, терзает душу водосток…
И вот – в господний рай отбор проходит строго.
Стоишь и ждёшь вопроса сквозь нагую дрожь:
«А что ты делал в час такой, числа такого?»
И вдруг ответишь, как дурак: «Смотрел на дождь».
Тридцать пять. За душой ничего, кроме нескольких, странных,
никому непонятных и, в общем, ненужных стихов.
Да несбывшихся мечт, затерявшихся в чёрных карманах,
да заросших травой в ожидании лучших веков.
Так случилось, любимая, что мы с тобой не герои.
И не нам в новый век под знамёнами гордо шагать.
Как писал там поэт? – Чем в столице, не лучше б у моря
на задворках империи жить да молиться богам?
И чертовски был прав ведь! А мы прозябаем в столице.
Поедаем солянку из лозунгов и новостей.
И питаем надежду, что, как перелётные птицы
упорхнём мы однажды отсюда без всяких затей.
И, как водится, покружим над родным закоулком,
крикнем «кря!» и крылом приласкаем своим горизонт.
Загнездимся в какой-нибудь Гаспре, где пенно и гулко,
разбиваясь о скалы Эвксинский волнуется понт.
Ладно, хватит мечтать. Заведи ка на завтра будильник.
Из несбывшихся мечт приготовим наваристый суп.
Всё, что хочешь – бери, не стесняйся, открой холодильник —
там на полке давно завалялся мой творческий труп.
Что добру пропадать? Закипит – соль и перец по вкусу…
Будем праздновать и ублажать ненасытных богов!
А стихи? Пусть лежат. Это свойственно, в общем, искусству,
среди праха лежать в ожидании лучших веков.
Ты говоришь, что пью я слишком сладкий чай.
И что на сахаре одном мы разоримся.
Что я, мол, слишком долго что-то по ночам
строчу, чифирю…
на циферблате для моих бессонных строф…
Мне не хватает слов, стремительных и цепких,
чтоб ухватиться мыслью за ночной покров,
за эту сумрачную жизнь….
Ты спишь, не видя всех глубин ночного дна,
как отражения вселенской этой бездны.
Вот нам с тобой – есть сроки, есть они у сна,
запасов сахара. Не вечности помпезной!
Ей что, до нас с тобою? – Так, ни дать, ни взять, —
она слывет средь нас помпезной недотрогой.
Не стоит нам с тобой на вечность уповать,
она глуха, как бог, слепа, как вера в бога.
