С братом Женей
Эта история могла и вовсе не случиться. Казалось, всё было против. Февраль 1942-го в Ерцево выдался холодным, неласковым, с метелями, нервно танцующими под заунывный вой бесприютного ветра. Сводки с фронта мало обнадеживали, оставляя непреходящее беспокойство за своих.
Стараясь отогнать тревожные мысли, Зоя с трудом пробиралась по узкой завьюженной тропинке, ведущей к бараку. Злой февральский ветер подгонял её, толкал в худенькую спину. Он царапал щеки и пронизывал до костей, продувая тонкое поношенное пальто. Пальто не застёгивалось из-за выпирающего живота, и Зоя придерживала скрюченными пальцами расползающиеся полы. Она носила третьего ребенка. Первому, Женьке, было три года, он был её первой любовью – смышленый, ласковый, живой. Второй, Вениамин, умер, едва родившись. Третьего она не хотела. Особенно сейчас, когда шла война, не было писем с фронта, и совсем нечего было есть.
Муж Зои, Степан Ефимович, был человек военный. То есть стал им после известной Зимней войны в Финляндии. Еще перед войной он перевез семью на станцию Ерцево Архангельской области, что на границе с Вологдой. Уезжать из Архангельска Зоя не хотела, она только начала привыкать к большому городу. Где-то в сознании смутно витали мечты выучиться и устроиться работать на телефонную станцию. Но жить вырвавшимся из деревни молодым было негде, а место буфетчика в станционной столовой Ерцево призрачно сулило Степану и его семье сытую и красивую жизнь. Поэтому волей-неволей Зое пришлось собрать нехитрые пожитки и отправиться в путь. С ними поехала и свекровь, которую Зоя немного побаивалась и про себя, неизвестно почему, называла «бабка Ваганка».
Железнодорожная станция Ерцево внешне ничем не выделялась на фоне других северных поселков: та же продуваемая ветрами снежная равнина с разбрызганными по ней, точно кляксы, бурыми пятнами бараков; хрупкие березы, перевитые паутиной льдистых веток, застывшие в воздухе струйки дыма из печных труб, тревожное сплетение рельсов и редкие фонари. C 1930-х годов Ерцево было местом размещения исправительно-трудовых учреждений, жить здесь было нерадостно, люди пересказывали леденящие душу истории про зэков, которые сбегали и учиняли разбои и разные злодейства.
Семья с трудом успела обустроиться в казенном жилище, как грянула Финская война. Степан ушел воевать, да так и остался служить даже после окончания боев. В мае сорок первого он приехал домой на побывку. В вещмешке лежали нехитрые гостинцы, а на груди красовалась медаль.
Спустя короткое время, 22 июня 1941 года, по радио объявили о том, что фашистская Германия напала на Советский Союз. Степан Ефимович коротко отписался жене о том, что мобилизован в пехотные войска и вернется домой с победой.
Зоя, перепуганная и растерянная, осталась одна в неприютном Ерцево с маленьким белоголовым Женькой и бабкой Ваганкой.
И тут как гром с ясного неба: она ждёт ребёнка!
Зоя хотела сообщить об этом мужу, спросить, что же делать, пожаловаться на беспомощность и отчаяние. Но писать не умела. От него тоже не было больше вестей. Когда неведение и страх почти лишили её воли, она попыталась избавиться от приплода, но организм маленького человечка, живущего внутри неё, начал отчаянно сопротивляться, отстаивая призрачное право на жизнь.
За девять месяцев ожидания под плач бесконечных дождей Зоя передумала все свои думы. Все двадцать семь лет её жизни были насквозь пропитаны ожиданием, чаще несчастливым.
Она родилась в большой крестьянской семье. Старшей сестре Ирише на момент появления Зои было уже двадцать лет, она вышла замуж, уехала жить в Архангельск и начала одного за другим рожать детей. Между Иришей и Зоей было трое братьев: Пётр, Андрей и Павел. Мама умерла, едва Зое исполнилось восемь. Все женские заботы в одночасье легли на Зоины детские плечи: сготовить еду на большую семью, убрать в доме, подоить корову, настирать мужские рубахи да портки. Наверное, её пальцы скрючило еще тогда, когда слабыми ручонками она полоскала тяжелющие тряпки в ледяной проруби.
Нет, она не жаловалась, потому как видела, что отец и братья работают в поте лица, рубахи не просыхают. Мужчины её не пестовали. Не принято было. И сами не жировали: сапоги одни на всех – на ярмарку по очереди.
