Абсамата завели в комнату свиданий. Это стало ясно ему потом, когда в нее вошли мать, трехлетняя дочь и младший брат. Сначала же он не понял, зачем его заперли в клетку посередине комнаты со скамьей с трехместным сиденьем.
«Дубак», как зовут в тюрьме солдата или сержанта охраны, сопровождавший Абсамата, заперев его, сел сбоку за стол у стены. Над столом, пропуская тускло дневной свет, возвышалось единственное в комнате окно.
В углу располагались двери: первая между столом и углом, вторая – сразу от угла напротив стола. Первая вела во двор тюрьмы, вторая ограждала комнату от внешнего мира, от свободы.
Клетка упиралась одной стороной в стену и делила комнату на три сообщающиеся между собой части: одна оставалась сзади- там было темно и пусто, другая, где сидел за столом дубак и располагались двери и окно, примыкала сбоку; третья, в которой к боковой стене была прислонена такая же скамья, как в клетке, находилась спереди, отделяясь от клетки полуметровым проемом, огражденной сеткой, и предназначалась для посетителей. В нее и вошли, пришедшие к Абсамату, мать, дочь и брат. Их впустили по приказу дежурного лейтенанта, вошедшего в комнату, чтобы присутствовать на свидании.
Мать сразу запричитала, что Абсамат сам накликал себе эту беду, которая зовется тюрьмой, что он вместо того, чтобы желать себе легкой жизни, всегда желает трудной. Одним словом, «отко туртсо бокко качат» (Дословно: «Гонят к корму, а он бежит к дерьму» -кырг.)
Абсамат слушал ее, но не видел ни ее, ни брата: его внимание было приковано к дочери.
С жалостью он видел, что перед ним не та веселая шалунья, что встречала его в доме родителей со всепобеждающим возгласом:
– Акам келди! (Брат пришел! —кырг.) – а дитя с грустными бусинками черных глаз во все лицо, неожиданно повзрослевшее за эти две недели его заключения под стражу по санкции прокурора.
Она все спрашивала Абсамата, беспомощно гладя маленькими ручонками сетку клетки, когда он придет, когда выйдет отсюда, словно он сам посадил себя в эту клетку и только стоит ему захотеть и он выйдет отсюда.
С возрастом люди становятся эгоистичнее, так или иначе учатся легче переносить несчастья.
Дети же перед бедой остаются беззащитными: она завладевает ими полностью.
Это неожиданное открытие поставило Абсамата в трудное положение. Тут же составленный сценарий поведения чуть было не сорвался – выручил характер: слезы, возникнув где-то внутри, там и исчезли.
Справившись с этой непредвиденной трудностью, Абсамат вскользь заметил беспомощное и растерянное состояние брата: блестя глазами, он стоял за матерью.
В семье младшие или по-киргизски «кенжелер» выделяются близостью к родителям, к родительскому дому. Они больше скучают по нему, в них больше привязанности к родителям, к другим родственникам. Недаром у киргизов, как и у многих народов, хозяином родительского дома становится по обычаю кенже.
– Ты посмотри за матерью, успокой ее, – обратился к нему Абсамат, но поручение скорее предназначалось брату нежели в его исполнении нуждалась мать: как известно, лучшим способом придания бодрости кому-то является поручение ему заботы о другом.
Мать тем временем перестала причитать: Абсамат как мог успокаивал ее, мол, нечего беспокоиться, тут все хорошо – пища нормальная, постель теплая и т. д. А она в свою очередь, боясь не успеть сказать главного, вытирая слезы, решительно и мягко прервала его:
– Ты о нас не беспокойся. С нами ничего не случится. Ты заботься о себе. Правда гнется, но не ломается. Даст Бог, все станет на свои места. Тебя освободят!
Мать принесла с собой в маленькой кастрюле плов и немного белья: рубашку, носки, несколько носовых платков и трусы. Белье пропустили, а плов, как готовую еду, не пропускали.
При этом дежурный лейтенант обстоятельно разъяснял, что можно и что нельзя приносить для передачи, и что передачу можно приносить только раз в месяц и только до пяти килограммов.
Все было правильно в его словах, но не для матери. Мать не представляла, как уйдет отсюда с кастрюлей плова, как будет жить, если сыну не дадут отведать его. Нет, этому не бывать! Сын должен отведать плова, чтобы хоть раз не стоял комок в горле от мысли, что она ест, а он сидит голодный в холодной камере. И она с отчаянной решимостью двинулась к столу, открыла крышку злополучной кастрюли с пловом, повернулась к лейтенанту:
– Сынок, ну как я понесу этот плов домой?.. —и беспомощно застыла с жалким выражением просьбы на лице.
– Мама, раз нельзя, то не надо, – пытался унять ее сын.
Мать ждала, слезы текли по щекам.
Тут лейтенанту то ли вспомнилась своя мать, то ли жалость к отчаявшейся матери одолела его, то ли еще что-то подействовало на него, но, так или иначе, он вдруг разрешил пронести плов в целлофане.
Пока мать уговаривала лейтенанта, дочка проскользнула сквозь стоящих взрослых и стала возле двери клетки. Абсамат потрогал ее за ручки, погладил по лицу.
Когда мать переложила плов в целлофан, дубак отвел дочь к матери, похваливая ее:
– Какая хорошая девочка!
Вскоре дверь за ушедшими матерью, дочкой и братом закрылась. Дубак открыл клетку.
Абсамат, поблагодарив лейтенанта, со свертком белья и пловом в целлофане направился в камеру. Свидание кончилось.
Распорядок, висевший на стене во дворе тюрьмы, аккуратно вещал, что следующее через месяц.
Он тогда еще не знал, что это было первое и последнее свидание за время нахождения в следственном изоляторе, попросту говоря, в тюрьме, и что стало оно возможным только благодаря «милости» следователя.
Впоследствии же, так как он не стал сговорчивее, как надеялся на это следователь (матери, давая разрешение, он советовал образумить сына, мол, меньше дадут, если будет правильно вести себя. О чем она, конечно, поведала сыну:
– Сынок, тебе, быть может, вправду лучше в чем-то согласиться со следователем? Он говорит, что будет легче), он каждый месяц лишался свидания.
Таких месяцев набралось шесть. Шесть месяцев в тюрьме без свиданий с родными лишь за то, что ты подозреваешься в преступлении, лишь потому, что ты для них (следователей, прокуроров и судей) только преступник, которого надо во что бы то ни стало победить и дать срок…
Тому, кто находится в тюрьме, конечно, тяжело, но и легче- срабатывает идиотская закономерность, которая заключается в том, что человек, заключенный в камеру, в это замкнутое пространство, постепенно перестает даже мысленно выходить за ее пределы.
Он замыкается в ней. Он почти забывает о том, что где-то есть у него родственники, вспоминая о них только раз в месяц с получением передачи. Обычно же он занят только тем, что происходит в камере. А может в этом нет никакой закономерности- просто людьми владеет инстинкт самосохранения?..
