Надежда Бердова - Моя Сибириада

Быт людей, населявших берега Ангары, был простым, но тщательно продуманным. Каждая постройка имела своё строгое назначение. Никогда хомуты, сбруи, дуги, вожжи и другая лошадиная упряжь «не лежала, где упала», всё было под крышей, на специальных крюках, подвесях с отдельным входом через прясла[1]чтобы удобнее было лошадь запрягать и распрягать. Здесь же хранился дёготь (им смазывали лошадей от гнуса летом и зимой от простуды) и солидол. Запах стоял особенный, завораживающий. Жили с деревенской точностью, спокойствием, последовательностью, порядком, которого придерживались жители прежде всего.

Дед Николай, родной брат расстрелянного моего родного деда Григория, часто повторял, если его в чём-то торопили:

– Успеется.

Но как-то раз на моих глазах дед чуть-чуть не опоздал заложить лёд на лето в погребок. После схода зимнего покрова с Ангары льдины ещё долго лежали на побережье. Дед сходил на берег, подобрал подходящую для погребка льдину, с расчётом, чтобы можно было ловко подвести к ней лошадь и погрузить на телегу. Тележка была на двух маленьких колёсиках, чтобы ниже к земле располагалась помочь, на которую клали груз. Затем с помощью лома на неё подталкивали льдину или другой груз. Дед был смышлёный, весёлый и всякую неудобную ситуацию и себя тоже мог осмеять, но потом обязательно исправить. И тут несколько солнечных дней нарушили дедовы планы: растопили льдину почти до основания. Утром, второпях, он запряг Орлика в колесницу и поспешил к берегу. Каково же было его удивление, когда он увидел спасительную льдину совсем махонькой, непригодной для хранения скоропортящихся продуктов летом. Он бросился по берегу искать другую льдину, а тут как назло – то велика, то мала. Так мотался он, бедный, с чувством вины в душе перед своей женой Манешей и всей семьёй. А вина-то была большой…

Дело в том, что накануне был день Николая Угодника. Ну как было ему не угодить? Вот и угождал дед бражкой с друзьями да по-соседски в свой день рождения, а потом назавтра, а ещё и послезавтра. Короче, всё одно к одному.

«Ох, – подумал дед, – Николаю „угодил“, а вот Манеше нет».

Долго бродил вдоль берега, наконец обрадовался:

– Ну, вроде подходящая льдина!

С помощью лома дед подвинул её на подстил, привязал дуги и быстро-быстро поехал к дому, уговаривая Орлика:

– Ну, ты уж постарайся, милой, в горку, знаю, тяжело тебе. А мне, думаешь, легко? Видишь, чёрт попутал, да и Манеша тоже хороша – как сделает браженку – ну не оторваться! Она, милый, она во всем виновата, бражка эта, а мы вот теперь с тобой расплачивайся. Ну, я тебе сразу, прямо сразу, как спущу лёд, дам пригоршню овса, нет – две. Давай, милой, немного осталось в гору, а дальше прямо пойдём. Вот молодец, всё понял. Ты для меня всё: и надёжа, и помощниче, а если я тебя иногда подстёгиваю бичиком, прости. Бичик-то ведь тоненький, да я и не крепко, а так чтобы разговор поддержать, чтоб тебе не скучно было одному. Я ведь тоже многое прощаю тебе.

Вот с такими причитаниями дед подъехал к дому. Его жена, Манеша, уже поджидала, отворила тяжёлые ворота, положила руки под фартук и стояла, поджав губки.

– Вишь, Манеша, – оправдывался дед, – эта оказалась ещё лучше, так что не зря я три дня угодничал, он, Угодник-то, мне и помог. Закрывай ворота, чтоб никто не видел, что дед у тебя вдогонки живёт.

В доме всё было негласно поделено. Дед никогда не касался чугунков, ухватов. Даже дрова приносила Манефья Михайловна, зная заведомо, какие ей сегодня будут нужны: в морозы – берёзовые, хлеб испечь – сосновые, были даже еловые, чтобы летом протопить ими печь, прочистить печные колодцы и трубу, для разжигания самоваров шёл уголёк из осинки.

Деду же принадлежало конное хозяйство: сани, таратайки, телеги и вся утварь для езды. Он был большой мастер по этому делу, содержал в колхозе всю лошадиную упряжь.