– Оставшиеся в живых, готовы?
Джефф, умопомрачительно красивый ведущий телевизионного реалити-шоу, улыбается, затягивая паузу и зная, что сводит нас с ума.
– Марш!
Я бегу по тропическому лесу, мошкара врезается мне в лицо. Я живое ветровое стекло. Меня от них тошнит.
Плюнь на них. Быстрее!
Острые ветки хлещут и царапают лицо, запястья и лодыжки. Течет кровь. Больно.
Плюнь. Еще быстрей!
Ветка цепляется за мою любимую, самую дорогую шелковую блузку и разрывает ее от плеча до локтя.
Отлично, я не смогу ее надеть на утреннее совещание. Потом зашью. Быстрей, быстрей!
Я выбегаю на берег и вижу кучу плавника. Я должна построить плот. Но никаких инструментов не видно. Рою песок руками – инструментов нет. Затем припоминаю карту, которую Джефф мельком показал нам, прежде чем поджечь. Карта горела, а ведущий ухмылялся. Легко веселиться, если твой живот набит едой и ты одет по последнему писку апрельской моды. Я не ела и не была в душе много дней.
– Мам, помоги мне, – ноет Чарли где-то возле моего пояса. Его не должно здесь быть.
– Не сейчас, Чарли. Мне нужно найти красный флаг и набор с инструментами.
– Мам, мам, мам! – не отстает он. Он дергает меня за рваный рукав и раздирает его до манжеты.
Отлично, теперь блузка совершенно убита. И сомневаюсь, что до работы у меня будет время переодеться.
Я замечаю красный отблеск над ровным пляжем – метрах в ста отсюда. Я бегу к нему, а Чарли – за мной, отчаянно канюча:
– Мам, мам, мам!
Я смотрю под ноги и вижу повсюду блестящие зеленые и коричневые осколки. Стекла. Не обкатанные морем – свежие стекла, острые и зазубренные. Пляж покрыт битыми бутылками.
– Чарли, стой! Не иди за мной!
Я ловко огибаю стекла на бегу, но потом слышу вопль Чарли, смех Джеффа – и оступаюсь. Зеленый осколок глубоко врезается мне в свод левой стопы. Ужасно больно, море крови.
Наплюй. Быстрей!
Я добегаю до красного флага. Комары лезут в нос, рот и уши, вынуждая меня кашлять и отплевываться. Не тот белок, которого мне не хватает. Я закрываю лицо ладонями, задерживаю дыхание и отхожу на двенадцать шагов к западу от красного флага.
Копаю руками, окруженная тучей москитов, нахожу ящик с инструментами и ковыляю к доскам. Чарли там, сидит на корточках и строит замок из стекла.
– Чарли, прекрати! Ты порежешься.
Но он не слушает и продолжает игру.
Плевать. Быстрей!
Я уже наполовину построила плот, и тут раздается волчий вой.
Громче, громче.
Быстрей!
Половина плота недостаточно прочна, чтобы удержать нас обоих. Я хватаю Чарли, отрывая от стеклянного замка. Он визжит, пинает меня и молотит кулаками, а я тащу его на плот.
– Доберешься на другую сторону – беги за помощью.
– Мама, не бросай меня!
– Здесь опасно. Тебе нужно плыть!
Я спихиваю плот в воду, и его подхватывает сильное течение. Как только Чарли скрывается из виду, волки начинают рвать мою любимую блузку и брюки, раздирая кожу, пожирая меня заживо. Джефф улыбается, а я думаю, умирая: «Почему я вообще захотела играть в эту дурацкую игру?»
Мой личный живой будильник, девятимесячный сын Линус, будит меня блеющим «баааа-баааа!» из динамиков радионяни, и я не успеваю умереть.
Пятница
На обычном будильнике – 5:06, до звонка еще почти час. Решаю встать и выключаю будильник. Честно говоря, не припомню, когда в последний раз просыпалась от «бип-бип-бип», а не от копошения кого-то из троих моих детей. А приятная утренняя дрема – еще более давнее воспоминание. Сделки с собой ради коротких, но блаженных минут валяния в постели: «Еще только девять минут – и пусть я не побрею ноги. Еще девять минут – можно обойтись и без завтрака. Еще девять минут – минус утренний секс». Я не нажимала на эту кнопку уже очень, очень давно. Хм, Чарли семь – значит около семи лет. А кажется, вечность. Теперь я только аккуратно завожу будильник каждый вечер, потому что знаю: единственный раз, когда я этого не сделаю, единственный раз, когда понадеюсь, что мои ангелочки меня разбудят, утром надо будет сдавать какой-нибудь ответственный проект или лететь в важную командировку, и впервые они все будут спать.
Я встаю и смотрю на Боба: он лежит на спине, лицо его расслаблено, глаза закрыты, а рот приоткрыт.
– Поссум, – зову я.
– Я не сплю, – говорит он, не открывая глаз. – Он зовет тебя.
– Он говорит «баба», а не «мама».
– Хочешь, чтобы я к нему пошел?
– Я уже встала.
Я иду босиком по холодному деревянному полу коридора в комнату Линуса. Открыв дверь, вижу, что он стоит у прутьев своей кроватки и сосет соску: в одной руке у него ветхое одеяльце, в другой – любимый и еще более ветхий заяц Банни. Линус расплывается в улыбке, когда видит меня, и начинает дергать за прутья. Он похож на прелестного маленького узника, нетерпеливо ожидающего освобождения в последний день заключения.
Я беру Линуса на руки и несу к пеленальному столику, где его радость сменяется досадливым плачем. Он выгибает спину и извивается, изо всех силенок сопротивляясь тому, что происходит пять-шесть раз каждый день. Никогда не пойму, почему он так истово ненавидит смену подгузника.
– Линус, прекрати!
Мне приходится приложить неожиданно большое усилие, чтобы прижать его к столику и всунуть в новый подгузник и одежду. Я пытаюсь успокоить его похлопыванием по животику и песенкой «Ярко, звездочка, сверкай», но сын остается моим непримиримым противником в течение всего процесса переодевания. Пеленальный столик стоит рядом с единственным окном в комнате Линуса, что иногда полезно для разных отвлекающих маневров типа «Смотри, птичка!», но сейчас на улице темно, и даже птички пока не проснулись. Боже правый, еще совсем ночь.
