– Дом надо продавать, – знакомый голос, родные черты. Бабушка сидела у окна. На столе возле нее дымилась большая кружка с чаем. Любимый зеленый платок завязан на тугой узел под подбородком. Прямой, уверенный взгляд, как всегда, вдумчивый. В глазах – умиротворение. Я чувствовала, что ей, наконец-то, спокойно. И больше не больно…
Бабуля умерла пятнадцатого октября, вечером. Разумом я понимала, что все к тому идет. Болела она давно, но держалась за жизнь цепко – такой характер, сдаваться не умела. Потом приснилась мне после похорон. Спросила, почему не сделали гидроизоляцию – мокро лежать. А хоронили, и правда – полно воды было. Бабушка и там себе не изменила. Терпеть не могла халтуры. Всегда ругала за плохо уложенные дрова, невымытые плинтусы, порезанную при копке картошку, подмоченное сено. Всю жизнь работала, спины не разгибая, и результат работы был для нее за счастье. Ну, а теперь, вот, приснилась – на кухне, за чаем. Может, мне просто хотелось увидеть ее такой умиротворенной, хотя бы и во сне… Кухню заливал солнечный свет. Его было так много, как бывает в жаркий полдень, когда глаза прячешь за ладонями, и везде желтые зайчики скачут, куда ни глянь. Сейчас он слепил глаза здесь, в доме номер пять по улице Октябрьской. И это было странно.
С самого детства не помню, чтобы здесь было солнечно и тепло. Дом пугал меня. Он казался огромным и жутковатым. Большие комнаты с широкими, высокими окнами, в которых почему-то всегда не хватало света. Я щелкала выключателем, и становилось спокойнее. Бабушка ругалась, что я транжирю электроэнергию, а я, нет-нет, и снова включала. Не могла иначе.
Сводил с ума большой темный коридор со встроенным шкафом, который почему-то был заперт на замок. Вечером, если нужно было перейти из комнаты в комнату, я не шла, а бегом проскакивала сквозь коридор. Сердце замирало, казалось, вот-вот, сейчас из шкафа вылезет что-то немыслимое…
Дом не терпел теплых рук и ног. Мерзли все, несмотря на русскую печь и печку-котел на кухне. Новенькие отопительные трубы густой сетью расходились по всем комнатам, но не грели. Как говорил дедушка, в них не было достаточной циркуляции воды. После строительства дом осел, и повело трубу, подводящую к котлу воду. Бабушка крепко ругала деда, что купил «холодильник». Он сильно переживал и божился, что все исправит, что нужно только время.
День, когда дед «выбил» в местном леспромхозе этот дом, стал одним из самых счастливых. Мы всей семьей – мама, папа, сестра и я – пришли его смотреть. Дед размахивал руками, показывая, какие большие здесь комнаты, гладил русскую печь, радовался, что теперь у него будет отдельный кабинет. Мы смеялись: «Дедушка, тебе-то зачем?». А он уже рассказывал, чего понастроит во дворе, какую заведет скотину, чтобы было все свое: мясо, молоко, яйца…
Дед слов на ветер не бросал. Буквально через пару месяцев поставили добротный хлев с сеновалом, баню, выкопали колодец, соорудили теплицу, дровяник, завели корову, козу, поросят и куриц. Забот, конечно, значительно прибавилось и у хозяйки дома. Но бабушка работы не боялась, по образованию была ветеринаром, обращаться со скотиной умела. В поселке почти каждая семья держала корову либо козу, да еще в леспромхозовском подсобном хозяйстве имелись конюшня и свинарник, довольно большие. Поэтому бабушка каждый день бегала по вызовам: у кого корова отелиться не может, у кого поросята заболели… Бабуля хватала свой небольшой зеленый чемоданчик и мчалась на помощь. Быстро-быстро перебирала ножками, сама вперед всем телом наклоняясь, ей казалось, так скорее получается. Росточком маленькая, худенькая, шустрая. Все в поселке знали ее фирменную походку. Издалека узнавали: «О, Николаевна бежит!». Работала она ветеринаром очень долго, пока силы были.
Подходило время холодов, и дед с работы во дворе переключился на дом, занялся отоплением. Призвали мастера, порешали, как все поправить, но дело это было нескорое. А в комнатах уже появилась новая мебель, на окнах – красивые шторы, холодный пол закрыли мягкими дорожками и коврами, купили цветной телевизор (тогда это было еще в новинку). Бабушка смотрела его редко, и это было целое событие. Она брала табуретку, ставила посреди комнаты, напротив телевизора, надевала очки и очень внимательно смотрела новости или «Поле чудес». Временами громко смеялась. Такое вообще с ней бывало редко, но, если уж захохочет – надолго и до слез на глазах. А дед обычно сидел в кресле и улыбался ее радости.
Все новое, что он приносил в дом, бабушка сначала вышвыривала в коридор или на веранду, потому что «нечего деньги зря тратить», чтобы «уносил туда, где взял». Дед смеялся. Телевизор вообще сначала не разрешала включать. Стоял, пылился месяц… Просто она не терпела никакой роскоши, любила жить по-простому. Дед это знал, поэтому обновки после «выброса» прятал, выжидая время, а потом, втихую, снова приносил в дом. Так вещи здесь постепенно и приживались. Все шло своим чередом. Но потом… очень изменилось, да так, будто никогда и не бывало хорошо.
Теперь я часто задумываюсь, был ли дом, и в самом деле, таким уж неуютным и пугающим? И понимаю, что все мои смутные ощущения, искаженные страхом воспоминания – результат горестных событий, пережитых когда-то. Мне кажется, любой человек более склонен помнить плохое и сильнее чувствовать боль, чем счастье. Оттого даже самое светлое теряется в нашей памяти, уступая место темноте, холоду и печали.
Конечно, стены дома номер пять видели радость. Не раз по комнатам разлетался детский смех – трех любимых внучек. Особенно на Новый год, когда в зале дедушка ставил огромную елку. Искренне умилялся нашим восторженным взвизгам и крикам, подсовывая под елочку подарки. «Наша елка выше звезд!» – радовались мы. А он задаривал нас куклами, платьями и конфетами. Бабушка прятала сладости в шкаф, чтобы «не портили себе зубы», откуда мы тайком их потаскивали. Ругала деда, а он лишь смеялся и никогда ей не перечил.
Для меня он всегда был большим человеком. Не потому, что высокий ростом, широкоплечий и крепкий. Хотя и этого у него не отнять. Просто по ощущению. Дед обладал бешеной энергетикой. Он всегда спешил, не прощая себе потерянного зря времени. Меньше слов, больше дела – это про него.
Из детства я помню утро, когда проснулась в своей кроватке и не смогла открыть левый глаз. Мама пыталась поднять веко пальцами, я ревела, было больно, страшно. И вот прибежал дед. Он в тот же день достал машину и повез меня в районную больницу. Там глаз открыли, и выяснилось, что он сильно воспален. Лечили долго и не раз говорили, что если бы промедлили, привезли позже, девочка – я – могла бы и ослепнуть.
