Тот не мужчина, кто ни разу не ссорился со своей возлюбленной.
Я придумал этот сомнительных достоинств афоризм только что, и поначалу он мне понравился. Было в нем что-то мужественно-старинное – латы, шпаги, котильон, или, если обратиться к более близким временам – решительный подбородок и стальной взгляд какого-нибудь короля салунов территории Невада. И стук копыт – полуобъезженного мустанга, и заросли чапарраля…
– Готова спорить, он даже не слушает! – Вернул меня в двадцатый век раздраженный голосок Алисы. – Ну, о чем я сейчас говорила?
– Тот не мужчина, кто… – машинально пробормотал я и, как ни странно, угодил в яблочко.
– Вот именно! – энергично сказала моя невеста. – Тот не мужчина, кто в тридцать лет хоронит себя в этом дурацком обезьяннике!
– Все-таки родственники, хотя и чрезвычайно дальние… – пробормотал я.
– Он еще острит!
Когда размолвка с невестой происходит в машине, на пляже, в собственной квартире – в этом есть все же устоявшаяся обыденность, скучная банальность. За тысячи лет это происходило с тысячами людей. Однако, когда такая ссора разыгрывается в зоопарке, у клетки с обезьянами, – в этом нет никакой серьезности. Еще и потому, что обезьян это ужасно забавляет, и они прилежно стараются скопировать увиденное.
– Милая, какая ты красивая, когда злишься… – мечтательно проворковал я голосом фатального первого любовничка из дешевой мелодрамы. Этот затасканный прием, как и следовало ожидать, не возымел никакого эффекта.
Я заранее знал, что она скажет, не впервые эти разговоры звучали и не впервые приводились эти примеры. Я и сам знал, что Барри Даммер разъезжает уже на «континентале», что Сони Меруотер давно получил лабораторию, признание и неограниченные кредиты, что Элая Кристмен стал лауреатом премии Планкенхорста, а там, чем черт не шутит, и замахнется на награду имени почившего фабриканта динамита… Что все они – мои бывшие однокашники по колледжу. Что они добились успеха, а я прирос к этому несчастному зверинцу.
Она выложила все это; а потом принялась перечислять моих изрядно наследивших в мировой истории сверстников – тех, кто в тридцатилетнем возрасте создавал империи и разрушал империи, топил пиратские флотилии и командовал пиратскими флотилиями, строил соборы и открывал математические законы, ныне немыслимые без их имен, выбивался в генералы и премьер-министры, летал в космос и на международные симпозиумы, короновался и свергал королей. Все-таки образование вредит женщинам – очень уж странные выводы склонны они порой делать из познанного…
Итак, все катилось по привычному сценарию – Алиса пыталась пробудить во мне дремавшее под спудом благодушной лени честолюбие, а я сопротивлялся этим спасательным операциям, что давалось мне нелегко – я люблю Алису, но люблю и свою работу, своих обезьян…
– Дорогая, ну что я могу поделать? – спросил я. – Александру Македонскому было не в пример легче – попробуй-ка в наше время завоевать Персию… И что скажут наши союзники, если я отправлюсь брать штурмом Рим, – ты что, хочешь, чтобы меня посчитали коммунистом?
– А то, что тебя считают безнадежным неудачником тебя не волнует?
– Откровенно говоря, не особенно, – сказал я.
– Ну вот что, Рой. Мне самой надоели эти душеспасительные беседы. Либо ты перейдешь в институт Коулмена, пока он не забыл о своем предложении, либо… Продолжать?
– Я догадываюсь.
– Вот и прекрасно. Через десять минут жду тебя у той скамейки.
Она обожала четкие формулировки и круглые числа.
Я отошел к вольеру. Шимпанзе, все пятеро, сгрудились у решетки, словно родственники, пришедшие в тюрьму на свидание к беспутному братцу. Они сочувственно трясли головами, уныло скалились и вздыхали. Дик, подкаблучник с многолетним стажем, печально косился на свою Лолу, и на его морде читалось, что кто-кто, а уж он меня прекрасно понимает и сочувствует. Лола, наоборот, взирала на меня весьма неодобрительно – женщины всегда солидарны, когда речь идет о том, чтобы держать мужчин в ежовых рукавицах, так что она безоговорочно была на стороне Алисы. Джозеф, мой любимец, вдовец и философ, протянул мне спелый желтый банан.
– Спасибо… – грустно сказал я, очистил банан и съел. – Что же делать, Джо?
– Дя… – вздохнул он, что на его языке означало «дрянь», а применительно к данному случаю звучало примерно так: «Дрянь твое дело, Рой, как мужчина мужчине…»
– А ведь она меня бросит, старик, – сказал я. – Она такая. У нее слово с делом не расходится, а твердости на троих хватит… Что же, действительно идти в лабораторию мучить белых мышей и макак?
– Дя! – убежденно сказал Джо.
С лабораториями у него связаны стойкие неприятные воспоминания. В молодости он работал подопытным в каком-то институте, где на нем проверяли спорные положения какой-то теории из области высшей нервной деятельности, и все эти эксперименты едва не сделали его мизантропом.
– Сэр! – прохрипели у меня за спиной.
Я обернулся. Передо мной стоял, пошатываясь, сторож и уборщик Баттен. Несмотря на ранний час, аромат доброго самодельного кукурузного виски витал в воздухе, и заглушить его не могли даже стойкие специфические запахи обезьянника.
– Дя! – сказал Джо, не терпевший алкоголя.
– А поди ты, прадедушка! – цыкнул на него Баттен. – Сэр, там понаехала уйма важных шишек, все на «кадиллаках» и «линкольнах». И еще репортеры. Всякие. Телевидение тоже.
– Для посетителей еще рано, и ты это прекрасно знаешь, какого же тогда черта…
– Не черта, а президента, – уточнил Баттен. – Они говорят, что за президентом приехали.
– За каким еще президентом?
– Это вы должны знать, сэр. Они говорят, что вы должны знать, потому что вы – советник президента по каким-то там особым вопросам…
– Баттен, скотина ты этакая! – сказал я. – Я терпел твои штучки, молчал даже, когда ты спаивал медведей…
– Что я им, в глотку лил? Сами пили.
– Дело не в медведях. Ну сколько можно? Допился до белой горячки, несешь жуткий бред – президент, советник… У меня столько же шансов стать советником президента, сколько у тебя – председателем общества трезвости…
– Вовсе я не пьян, – упрямо сказал Баттен. – Была у меня бутылочка, глотнул сам, дал глотнуть медведям, и все. Они, эта компания на «лимузинах», сами сказали, что приехали за президентом. Сейчас придут, и сами услышите.
– Хочешь сказать, что сторож их пустил?
– Ха! – сказал Баттен. – Как он мог их не пустить, когда с ними полиция? А один и вовсе сенатор, хотя на вид человек приличный… Сэр, а в каком вольере у нас президент? Что-то не припоминаю, какого только зверья нет, а вот президента не помню…
– Пошел прочь, пьяная рожа! – взревел я. И разинул рот. На дорожках замелькали полицейские в форме и какие-то широкоплечие типы в темных очках, с явственно выделявшимися под пиджаками кобурами пистолетов. Их было много, они мгновенно заполнили весь обезьянник, кто-то наблюдал за мной в перископ из мусорного ящика, кто-то пригоршней разбрасывал микрофоны, кто-то залез на дерево и зорко озирался, держа наготове винтовку с оптическим прицелом. Трещали рации, звучали резкие команды, над зоопарком повисли зеленые военные вертолеты. Я поймал себя на том, что мысленно вытянул руки, ожидая щелчка наручников, и стал лихорадочно припоминать, кто может подтвердить мое алиби.
