Солнце яростно вливалось в окна, словно было не начало мая, а по крайней мере июль, когда лето в Хабаровске набирает силу и обожженные зноем каменно-асфальтовые джунгли города напоминают раскаленную духовку. Лучезарные потоки света легко пробивали портьерную пыль, и небольшая приемная начальника штаба округа как бы расширялась и становилась выше. Давно не беленные стены будто сбрызнули свежим мелом. Они ослепляли белизной и создавали в казенном помещении радостную обстановку. Но ничего этого Михаил Бардин не видел и не в состоянии был воспринять.
Он вышел из кабинета генерала возмущенный до предела. Черт знает что! Зачем нужно было вызывать в округ? Примчался за две с лишним сотни километров только для того, чтобы выслушать стандартный набор прописных истин! Словно он и без того не знал, что начинается путина, что следует усилить охрану рыбных богатств Амура, что обязан всеми мерами пресекать браконьерство и ужесточить пропускной режим… В крайнем случае обо всем этом можно было бы напомнить по телефону. Выходя из генеральского кабинета, Михаил с трудом сдержался, чтобы с треском не захлопнуть дверь, но, по натуре нетерпеливый и вспыльчивый, Бардин за шестнадцать лет службы приучил держать себя в узде и внешне оставаться невозмутимым.
С начальником штаба округа у Михаила как-то сразу не сложились отношения. Генерал-майор Гончарук – служака старой закваски – не любил ершистых и непокорных. Бардин же сразу проявил себя не с лучшей, по мнению Гончарука, стороны. Представляясь начальнику штаба по случаю назначения на новую должность в Дальневосточном пограничном округе, он позволил себе с генералом не согласиться. Михаилу всего лишь следовало промолчать. Наверняка обошлось бы, не вылилось в затяжной конфликт. Но в академии три года учили открыто высказывать свои мысли, не бояться спорить с авторитетами и отстаивать перед старшими по званию собственную точку зрения… В глубине души Михаил понимал, что зря сотрясает воздух. Он прекрасно знал старую, как мир, солдатскую присказку: не плюй против ветра… Однако не удержался, да еще, дурак, добавил, что это, дескать, не благие пожелания, а официальное дополнение к закону о госгранице, принятое в августе девяносто четвертого. Знай, мол, наших! И тут же спохватился. Но слово не воробей. В подтексте ясно прозвучало: генералу, дескать, надо знать основополагающие документы.
Гончарук намек понял. Его круглое, с обвисшими щеками лицо побагровело. Лохматые с проседью брови над поблекшими глазками взметнулись. Подобной дерзости от молодого офицера, годящегося ему в сыновья, генерал не ожидал. Несогласие с собственными высказываниями в любой форме он воспринимал как покушение на личный авторитет.
Возражений по существу начальник штаба не нашел, но поставить вновь прибывшего выскочку на место посчитал совершенно необходимым. Он прочел молодому нахалу нотацию о вреде самонадеянности и зазнайства, об уважении к старшим, о нежелании считаться с местными традициями и далее в том же духе.
С этого, собственно, и начались беды Бардина на новом месте службы. Гончарук, как показало время, оказался злопамятным. Невзлюбив кого-нибудь, он ловко отыгрывался на человеке при малейшей возможности. Фамилия Бардина стала «дежурной» на всех совещаниях. Соколовский погранотряд, которым он командовал, непременно фигурировал в качестве отрицательного примера. Офицеры штаба округа, приезжая с проверками, считали своим долгом найти недостатки. За всю службу Михаил не получил столько взысканий, сколько нахватал за шесть месяцев пребывания в должности начальника отряда. Настроение под таким «камнепадом» было препаршивое. И если бы не начальник войск округа…
Генерал-лейтенант Касымджан частенько защищал Михаила от нападок начальника штаба, однако со свойственной ему иронией говорил: «Ты очень молодой. Постареешь немного – опыт сам прибежит, научит с начальством в любви жить…» В противовес начальнику штаба командующий был человеком спокойным, незлобивым. Никогда не выходил из себя и подчиненных не распекал. Обращался к людям на «ты», но это никого не задевало, потому как звучало доверительно, даже дружески. Такая манера общения вызывала у подчиненных ответное стремление наилучшим образом выполнить указания командующего. Зато когда Касымджан сердился, а для этого нужна была веская причина, то переходил на «вы». Голоса не повышал, только речь становилась отрывистой, язвительной. Возникало ощущение, будто тебя стегают кнутом. Это действовало похлеще ненормативной лексики, которой были привержены многие высокие чины.
Наблюдая за командующим в течение полугода, а встречались они довольно часто, Михаил проникался к нему все большей симпатией. Дошло даже до того, что он позволил себе однажды высказать недоумение по поводу позиции начальника штаба округа. Разговор происходил в штабе отряда, куда Касымджан приехал посмотреть на переоборудованный автопарк и, задержавшись допоздна, остался на ночь. Генерал выслушал сетования офицера, посмотрел на него пристально черными глазищами и спросил: «Прижимает, говоришь?.. Ну и правильно делает! Чтобы служба медом не казалась! – И, выдержав паузу, добавил, подбадривая: – Это ничего. Даже хорошо. Крепче будешь…»
Выйдя из здания штаба округа, Бардин в нерешительности остановился. В его распоряжении оказалась уйма свободного времени. Такого давно не случалось. Обычно день начальника отряда расписан по минутам, на сон оставалось не более пяти-шести часов… «Стремительный», которым он должен возвращаться в отряд, отваливает вечером, точнее – в восемнадцать ноль-ноль. Стоянка корабля находится в Казакевичеве. На машине можно добраться минут за сорок. Остается придумать, как распорядиться пятью часами свободного времени.
Так ничего и не решив, Михаил неторопливо зашагал к центру города. Он тоже имеет право хоть раз в году ни о чем не думать и не беспокоиться. На глаза попались несколько старинных особняков. Разнообразие их архитектуры было удивительным. На фронтоне дома сохранилась замысловатая лепнина, ажурные рамы окон горели на солнце. У входа в соседнее здание стояли колонны. От построек начала века веяло добротностью. Их строили капитально, чего не скажешь о многоэтажках, возведенных недавно. Безликие новостройки выглядели обшарпанными, обветшавшими, грязными.
Вообще-то Хабаровск Бардину понравился. Конечно, с Москвой, где довелось прожить три года во время учебы в погранакадемии, сравнивать не имело смысла. Однако у города было свое лицо, совсем непохожее на облик заштатных городков Средней Азии, где Бардин прослужил многие годы. К ним он тоже в свое время долго привыкал. Поначалу раздражали узкие улочки и замусоренные арыки вдоль них. Медленно бредущие ишаки с седобородыми седоками методично взбивали пыль, и та густо стояла между глинобитными дувалами, за которыми в гуще деревьев укрывались убогие домишки. От жары плавились мозги, а пропотевшая гимнастерка, обвиснув на торсе хрустящим соленым коробом, терла кожу, как наждак. Но военный человек, если надо, ко всему приспосабливается.
