Дом стоял возле канала, в каких-нибудь тридцати метрах от серо-стального парапета, вернее, не дом, а то, что от него осталось после бесчисленных бомбежек и обстрелов, – кирпичная коробка с обуглившимися оконными проемами и обрушенными перекрытиями. Однако подвал уцелел. Как и все берлинские подвалы, выложенные толстенной – в два-три метра – каменной кладкой, он оказался способным выдержать любой снаряд.
Здесь-то и разместил свой КП капитан Свят, когда наступление штурмового отряда было приостановлено. Рассчитывал – ненадолго: подтянут артиллерию, резервы… Но прошло полдня, а батальон – ни с места. Немцы головы поднять не дают. Стоит высунуться, как открывают ураганный огонь. И откуда такая прыть?
Будь это ближе к центру города, на подступах к Рейхстагу, – понятно: фашистское командование бросило туда все силы. А здесь, на второстепенном направлении, сопротивления особенного не ожидалось.
Ударами наших частей берлинский гарнизон был рассечен на три неравные части. Им досталась, считай, самая малочисленная, ослабленная, с которой намечалось управиться до Первого мая. И вдруг неожиданно заело. Обидно…
Привалившись к сырой заплесневелой стене, Свят через амбразуру угрюмо разглядывал канал. Неширокая мутная полоса воды была зажата гранитными берегами. С обеих сторон к ним почти вплотную подступали гигантские развалины, а чуть дальше по течению просматривался пустырь с нелепо торчащими кое-где расщепленными стволами деревьев – все, что осталось от обозначенного на карте парка. Панорама была затянута плотной сизой кисеей дыма, отчего очертания строений выглядели размытыми.
На душе у Свята было муторно. Проклятый канал! Сколько здесь полегло ребят! В таком пекле побывали, и вдруг в самом конце войны… От невеселых дум его оторвал голос связиста, звавшего к телефону. Свят подошел неохотно, предчувствуя, что разговор предстоит не из приятных.
– Седьмой слушает.
В трубке громко зарокотал сердитый бас комполка:
– Ты что там топчешься, седьмой? Наши уже к Рейхстагу подходят, а вы возле какого-то паршивого канальчика застряли. Его же переплюнуть можно!
Свят вздохнул. Легко сказать: «Переплюнуть». Гитлеровцы на том берегу засели в глубоком бункере. Под прицелом у них каждый метр. Разумеется, сломить сопротивление врага необходимо – двух мнений быть не может. Но во что это обойдется…
Беречь людей – в этом Свят видел чуть ли не главную свою командирскую обязанность. На учении он гонял бойцов до изнеможения. Потому, наверное, и прослыл беспощадным. Уж если бежишь, говорил, то чтоб гимнастерка взмокла, а поползешь – пусть шинель на брюхе до дыр протрется. Когда его солдаты рыли траншеи, то даже в камне они были полного профиля, а блиндажи покрывались тремя-четырьмя накатами независимо от того, располагались ли в них на день или на месяц.
– Седьмой, ты слышишь? – спросил комполка.
– Так точно, товарищ первый, – неохотно подтвердил Свят.
– Что же ты намерен предпринять?
– Думаю…
Он знал, почему так торопит его комполка. Сейчас торопятся все. Страна, народ ждут победного завершения последнего этапа войны. Но теперь, когда страшная битва приближается к концу, особенно грустно терять людей. Ведь каждый, кто уцелеет, сможет вернуться домой. Домой!.. Свят представляет, как ждет его с фронта Настя. А Борька… Тот спит и видит себя у батьки на плече. И так у каждого солдата…
Ждет возвращения своих сынов и матушка-земля. Оскудела она за четыре года. На всех оставшихся в живых ляжет двойная, тройная трудовая нагрузка.
– Думай! – вернул Свята к действительности комполка. – Но помни: до темноты ты должен быть на том берегу!
– У немцев очень сильная оборона. Зеркало реки сплошь простреливается. Подавить огневые точки не можем, потому что не знаем их точного расположения.
– А мост?
– Взорван. Он был заминирован.
– А, черт! Восстановить нельзя?
– В среднем пролете отсутствует настил.
– Здорово ты мне разобъяснил… – Комполка начинал сердиться. – Не вижу стремления вперед, седьмой!
Свят стиснул зубы. Ответил, однако, спокойно, только голос стал чуть хрипловатым:
– Докладываю объективную обстановку, товарищ первый…
Он был обижен. Комполка должен бы знать: если комбат-один говорит, что выхода нет, – значит, его на данном этапе действительно нет. Воюют-то вместе не первый день.
– Послушай, Иван Федорович, – переменил тон комполка, – на меня ведь тоже жмут. У тебя опыта на десятерых служивых хватит! Старый десантник! Ну вцепись ты в тот берег, ради бога! Хотя бы несколько десятков метров отхвати…
Свят невольно тронул косой шрам у виска – памятку о десантировании за Вислой. Крепко его там царапнуло – два месяца в госпитале латали. А в результате врачи навсегда запретили прыгать.
– Понял вас, товарищ первый, – отозвался капитан. – Многого не обещаю, но попробую. Попрошу вас помочь артиллерией да к вечеру разведчиков подослать. Надо прощупать немецкую оборону и найти в ней хоть какую-нибудь слабинку.
Свят вернул телефонисту трубку, задумчиво пригладил торчащие вразнобой жесткие волосы. Каску он старался не носить. После ранения она давила на виски и вроде бы даже мешала думать.
Возвратившись на облюбованное им место, Свят снова прильнул к амбразуре. Клубы ядовитого дыма окутывали развалины и медленно стекали в канал. Языки пламени с разных сторон тянулись к низкому грязному небу, по которому плыли рваные, будто простреленные снарядами, облака.
Мост через канал – каменный, горбатый – напоминал какое-то диковинное чудовище с развороченными внутренностями, упершееся конечностями в берега. То ли заряд сработал частично, то ли немцы не успели заложить нужное количество тола, но взорванным оказался лишь центральный пролет, и обломки железобетона свисали книзу на погнутых стальных штырях.
«Больно дыра здорова. На тройке в ад въехать можно, – подумал Свят. – А штопать нечем, да и не дадут, гады…»
В подвал, нарочитым шумом предваряя свое появление, вломился Махоткин.
– Есть харч и табачок! – крикнул он хорошо поставленным старшинским басом. – И наркомовская норма тоже имеется!
Свят недовольно на него покосился. И чего шумит? От горшка два вершка, а прет как танк. Впрочем, старшина был отчаянный, каких мало. Капитан прекрасно знал его характер. Когда нужно было снять часового или незаметно подобраться к вражескому блиндажу, Махоткин умел скользить по земле бесшумно. Но была у парня одна слабость. Нежные черты лица, большие, пронзительно синие глаза и мягкие вьющиеся льняные волосы – разве пристала такая внешность мужику? И чтобы утвердить себя, он стремился казаться грубым, излишне развязным.
