…крова мне, наверное, не понять уже никогда. Но не хочу больше думать об этом постылом и мучительном му… Впору бы биться головой о стену, выть, причитая – вплоть до вчерашнего дня, а теперь…
Весна. Первые пробы ее пера. В старом моем стихотворении была такая метафора, если бы он еще мне память не отшиб…
Он же ведь мне память отшиб, ты!
Поэт моего склада не терпит никаких листочков, он все держит в уме, он купается в стихах, своих и чужих, как в теплом ласковом море.
А если я теперь – больше ничего не смогу?
Не только вспомнить старое – нового написать…
Зачем тогда была вся эта жизнь, тридцать пять лет надежд и лишений? Годы чистого времени, проведенные с книгой в руках, чтобы познать и перевернуть всю мировую литературу? В то время, когда все просто жили, веселились, ходили на танцы, наслаждались музыкой, пенисом, шоколадом…
А ты избил меня ногами, сделал мне сотрясение мозга, ты мне всю память отшиб, ты мне всю душу отшиб, ты всё во мне отшиб, ты!
Белая обезьяна…
Не хочу даже и думать о Микрове, но он все лезет и лезет – со своими ручищами, со своим немытым членом, мой постылый, мучительный муж, десять лет моей жизни я отдала тебе, десять лет из жизни вылетело, скотина, а ведь я могла быть поэтом, и неплохим, я могла прожить огромную, удивительную жизнь, я могла…
Уютные литературные вечера. Белые, розовые, голубые гостиные. Путешествия. Скромная подпись в черновике: девятое марта 1998 года, Париж или Чикаго… Новые русские носят тебя на руках…
И старые русские тоже.
Он думает, что я простила его. Вчера, когда мы собирались в гости к Меньшиковым, он смотрел, как тщательно я наряжаюсь, шутил, а я позволила ему нарисовать мои губы, как в прежние времена, и он понятия не имел, что у меня на уме, и думал, что я простила его…
Три месяца прошло с тех пор, как ты избил меня – время лучший лекарь, господин Вольтер – будем жить, как жили, раз в месяц в гости ходить, а вообще, я буду вязать по выходным, протянув ноги к фальшкамину, ты будешь наливаться пивом у телевизора, ворчать на рекламу, высмеивать политиков и звезд, которых ты ногтя не стоишь…
Нелюбимая жена нелюбимого мужа.
Шлюха, развратная женщина.
Десять лет я была ему патологически верна, стирала его носки, сранки его, подтирала его блевотину. И лишь только вчера, да, лишь в первый раз вчера…
Какая сладость…
Какой удивительный подарок на праздник… А ты думал, что я говорю о твоем подарочке, о твоей жалкой вещице, на которую ты денежки с Нового Года копил, нищий ты мой, жалкий…
А ты измучил меня своей ревностью, невинную, ты растоптал и опозорил мое прошлое, выпытал и высмеял всех моих мужчин, которым ты, между прочим, и в подметки не годишься, животное.
Ну что ж! Вот я и приняла решение. Вот я его и исполнила.
Коль ты меня считаешь блядью, так я ей и буду. Вчера ты водил карандашом помады по моим губам, что, кстати, уже ничуть меня не возбуждало, я смотрела в зеркало и думала: сегодня же отдамся первому встречному, как принцесса из сказки. Не знаю… Почему-то именно в тот момент созрела мысль. О первом встречном, который – откуда он может взяться? Не знаю… Наверное, это было предчувствие, горячий глоток будущего, как крамбамбули, новогодняя жженка, когда стоишь по колено в снегу…
И мы пошли. Госпожа Меньшикова была великолепна. Господин Меньшиков припадал к дамским пальчикам. На столе стояли фрукты – груши, персики, виноград – я протянула руку, попыталась отодрать ягоду – пластмассовую или гипсовую – и все засмеялись, поскольку каждый тоже попался в эту дурацкую ловушку для гостей.
Убожество, какое же убожество – твои ученые друзья.
И был среди них Жан. Нас представили, и мы посмотрели друг другу в глаза, и сразу – Да! – сказала я себе, то самое – звездное – Да, – которое женщина говорит либо с самого первого взгляда, либо не говорит никогда, и только чуткие мужчины, истинные самцы, настоящие певцы твоего счастья, способны увидеть в твоих глазах этот тяжелый тайный свет.
Никто не танцевал, не пел, разумеется, не играл в буриме или в города – все только и делали, что говорили о политике, вернее, спорили, насколько тот или иной политик – козел или говнюк, вор или антисемит… Жан наступил мне на ногу под столом. Я невзначай опустила руку, и он пожал ее. Потом я, быстро посмотрев Жану в глаза, вышла в прихожую, «попудрить носик», а он вышел за мной.
Такие минуты помнятся всю жизнь, именно они – основа жизни, высокие столбы, на которые жизнь надета и между которыми она провисает, словно электрическая проволока. Высоковольтная…
Просторная прихожая сталинского дома Меньшиковых. Длинный коридор и высокий потолок. Где-то в зеленых сумерках висят валенки и санки… Жан молча привлекает меня к себе и с жадностью, будто мы давние любовники, встретившиеся после долгой разлуки, целует в губы, в язык… Повинуясь внезапному наитию, он распахивает какую-то дверь и с силой вталкивает меня туда. Щелкает задвижка, и все происходит немедленно, и мы не говорим друг другу ни слова, кроме галантного мужского – «Можно?» и влажного женского – «Да!»…
Как это было сладко…
