Кирилл Ляпунов - Надломленные. Хроники пикирующей Цивилизации

Мерзкий писк телефонного будильника заставил променять эфемерную серость – невнятное сновидение ни о чем – на реальность, отнюдь не блистательную. За окном только намечался рассвет. Но уже было понятно, что ярких красок новый день не принесет. Только полутона. От грязно-черного до грязно-белого. Москва на стыке сезонов. Что тут скажешь? Да и, собственно, зачем? Надо вставать, ввязываться в клубок будничных ритуалов, наводить лоск, маскировать недостатки, поднимать тонус. Ну, вы понимаете.

Как всегда, раздражало, что, несмотря на довольно ранний подъем, уже приходилось торопиться – сказывались просчеты, допущенные при установке будильника, вызванные позорной жалостью к себе любимому. Как следствие, график начал пикировать, еще толком не оперившись, и в ближнесрочной перспективе грозил серьезно отравить жизнь, направив ее в капкан. То есть пробку, ежедневно случающуюся на выезде из гетто именно в этот временной интервал. Конечно, иногда случались чудесатые дни, когда жители низкобюджетного района отказывались от личных авто в пользу общественного транспорта. Скорее из любви к алкоголю, нежели из желания вступить в коллаборацию со столичными властями, давно уже агитирующими за снижение автомобильного потока. Но вторники никогда к ним не относились. Даже наоборот – стабильно демонстрировали неуемную тягу населения к трудовым подвигам. А значит, и к неизбежной в этом случае пробке.

А она, если верить навигатору, проверка которого стала таким же обыденным утренним действом, как и туалетные процедуры, уже начала набирать обороты. Мерзость. Значит, придется толкаться с такими же несчастными в пропитанной ненавистью атмосфере мегаполиса как минимум полтора часа вместо тридцати минут. Гетто ошибок не прощает. Значит, весь график съедет, а вместе с ним и ощущение комфорта, цельности и общее восприятие себя как человека.

Именно таким образом рассуждала половина сознания Кузнецова Аркадия Аркадьевича, отвечавшая за человеческое восприятие действительности. Другая сохраняла стойкость и невозмутимость. Ментальный дуализм был свойственен ему с детства. Как, впрочем, и миллионам его соотечественников, выросших в позднем «совке», в котором официальное сознание настолько не совпадало с общественным, что раздвоение стало характерным даже для псов режима – воротил коммунистической партии, – потерявших в результате данного свойства окончательные остатки верности идеалам великой мумии и предтеч ея. Гибель системы, к сожалению, не принесла облегчения истерзанным душам homus soveticus. Шизофрения духа, с легкостью принимавшего и утренние линейки под пионерский гимн, и вечерние танцульки под диско (а местами и heavy metal) загнивающего Запада, впечаталась в подсознание, в ДНК, в ментальный код, затаилась в каждой клетке бывших граждан страны-эксперимента.

И Кузнецов не был исключением. В нем уживалось многое. Подчас несовместимое. Неприязнь к своей работе и нежелание даже задуматься о том, чтобы ее поменять. Повышенное чувство долга и тяга к неконтролируемому пьянству. Глубокая любовь к детям и жене с отвращением к совместному времяпрепровождению. Почтение к родителям и застарелый, тлеющий конфликт с ними. Вера в авторитеты и легкое отношение к возможности преступить черту закона. Патриотизм и издевка по отношению к властям. Ну и так далее. Все это было настолько органично переплетено в Аркадии, что со стороны выглядело цельно и обыденно. Таких, как он, СССР наплодил миллионы, а Российская Федерация – плоть от плоти предыдущего режима – отшлифовала до нужной формы суровым напильником девяностых и бархатной тряпочкой нулевых.

Итак. Сборы закончились. Поцелуй спящей жене, ласковая трепка за холку собаке, телефон, кошелек, ключи. Здравствуй, Москва!

Кто мы? Продукт семьи? Эпохи? Места? Видимо, всё сразу и в индивидуальных пропорциях. И место в этом коктейле играет отнюдь не последнюю скрипку. Особенно если это город, на который с определенной периодичностью ополчается весь остальной мир. Город противоречивый, как и его жители. Город европейский и азиатский одновременно. Посконный и технологичный. Роскошный и унизительно бедный. Всякий. Но затягивающий всех, кто в него попадает.

Аркадий попал по праву рождения. Конечно, появился он на свет не в том гетто, где обретался сейчас вместе с семьей, – тогда на его месте колосились сельскохозяйственные культуры. Мир принял его на патриархальной улочке между Арбатом и Пречистенкой, взявшей истоки еще в Средневековье, вяло меняющейся, местами еще сохраняющей флер середины девятнадцатого века. В восьмидесятые же века двадцатого – тихой, как лесной пруд. Толпы безумных граждан, попирающих Арбат, до нее не доходили. А местные чиновники еще стеснялись полностью превратить свое служение в бизнес, так как до эпохи первоначального накопления капитала оставалось еще несколько лет. Поэтому места эти заселяла в основном интеллигенция, творческая и техническая, а также номенклатурные работники. Осколки былого. Некоторые – с бэкграундом из царской России. Смесь почтенная и интересная, до последнего сохранявшая культурный код, характерный для этих мест на протяжении двух последних веков. Именно здесь можно было услышать слово «булошная» с неповторимым московским акцентом. Или лицезреть бабушек, от которых за километр веяло Большим и Третьяковкой. Некоторые из них когда-то хоронили Ленина. И это не фигура речи. В общем, Аркадию повезло.

Равно как и со школой. Построенная в ранние советские годы в поленовском дворике, она очень долго держала марку и была одной из первых в деле обучения французскому языку. Это свойство привлекало к ней внимание не только местных жителей, но и советской элиты. Поэтому учебное заведение жаловали дети – отпрыски всех прослоек сильных мира того. Школа была Школой! И одной из отличительных черт района.

Конечно, сейчас его уже не узнать. И дело не в ландшафте, подновленном и потерявшем свою аутентичность. Нет людей, делавших его самим собой. Чеховско-окуджавовские бабульки машут крестами на Ваганьковском, а их место заняли богатые и успешные со всех уголков распавшегося Союза. Не плохие и не хорошие. Другие.

Аркадий в лихие 90-е был вынужден покинуть родную комнату в коммуналке в дореволюционном доходном доме. Времена были смутные, и родители вместе с соседями были не против продать противоречивую недвижимость некоему банкиру, поднявшемуся в ходе залоговых аукционов, а позднее вследствие ряда прискорбных обстоятельств откочевавшему в район старой Яффы. Насовсем.

Продажа малой родины принесла семье Кузнецовых просторную, а главное, отдельную трешку в районе Чертаново – хрестоматийном райончике тех странных лет. Только с отрицательным знаком. Плавильный котел конца советской эпохи. На тот момент еще помнящий, что такое лимита, вражду дворов, хождение стенка на стенку, возможность лишиться жизни за «неправильный» музыкальный вкус или одежду. И так далее. Мальчику из центра там было непросто.