Кровные узы часто превращаются в цепи. Они несут с собой заботы, проблемы и обязательства. Тем более узы близнецов, которые куда крепче.
Моя сестра Холли появилась на свет через десять минут после меня. Стояло рождественское утро, над заснеженными полями разносился звон колоколов, и все было еще впереди. С тех пор прошло тридцать лет. Холли была моей соседкой по детской, участником игр и потасовок и лучшим другом. Другом она осталась навсегда.
Холли явилась на скачки в Челтенхем и поймала меня между весовой и паддоком. Мне предстоял трехмильный стипль-чез.
– Кит! – решительно сказала она, отыскав меня в группе жокеев и преградив мне путь.
Я остановился. Прочие жокеи обошли нас, как ручей огибает упавший в воду валун. Я увидел следы тревоги, исказившие ее лицо, обычно столь спокойное, и, прежде чем она успела сообщить, зачем приехала, перехватил инициативу:
– У тебя есть деньги?
– Деньги? Зачем? – машинально ответила она, погруженная в свои мрачные мысли.
– Так есть или нет? – повторил я.
– Да… но я…
– Иди на тотализатор, – сказал я. – Поставь все, что у тебя есть, на мою лошадь. Номер восьмой. Иди!
– Но я не…
– Иди! – перебил ее я. – А потом зайди в бар и на оставшиеся деньги возьми себе тройной джин. Потом разыщешь меня – я буду там, где награждают победителей.
– Нет, я не могу…
– Я не могу позволить, чтобы твои проблемы помешали мне прийти первым, – твердо сказал я.
Она встрепенулась, словно очнувшись от сна. Заметила наконец мой жокейский костюм, оглянулась на удаляющиеся спины других жокеев и поняла, что я имею в виду.
– Хорошо? – спросил я.
– Хорошо. – Она сглотнула. – Ладно.
– Потом, – сказал я.
Она кивнула. Но в глазах у нее стояло горе.
– Я разберусь, – пообещал я. – Но потом.
Она снова молча кивнула и пошла прочь, на ходу машинально расстегивая сумочку, чтобы достать деньги. Даже теперь она во всем слушалась своего брата. И бежала к нему со своими самыми страшными бедами, надеясь, что он поможет. Несмотря на четыре года ее замужества, нам обоим это казалось вполне естественным. Мы выросли без родителей, и я с детства привык ее защищать.
Временами я спрашивал себя, что изменилось бы, будь она старше меня на те самые десять минут. Быть может, она относилась бы ко мне по-матерински. Наверно, командовала бы мною… Но Холли всегда говорила, что ей спокойнее быть младшей.
Я направился к выводному кругу, заставив себя забыть о том, что дело на этот раз явно серьезное. Начать с того, что она приехала ко мне за сто пятьдесят миль из Ньюмаркета, а Холли терпеть не может водить машину…
Я энергично встряхнул головой. Сейчас надо в первую очередь думать о коне, которого мне придется укрощать через несколько минут. Я сейчас не чей-то брат. Я сейчас Кит Филдинг, жокей-стиплер. В иные годы я становился чемпионом, в другие – нет, делил ежегодные почести со многими другими такими же, как я, радовался, когда оставался цел, и склонялся перед судьбой, когда что-то ломал.
На мне были цвета принцессы – женщины средних лет, происходившей из лишившегося трона европейского королевского рода. Она была необыкновенно женственна. Ее обветренная за день кожа походила на потрескавшуюся глазурь на фарфоре. Она, как обычно, была одета в соболью шубку, ниспадавшую с узких плеч. Блестящие черные волосы уложены в высокую прическу. Простые золотые серьги. Я подошел к ней через паддок, засеянный травой, улыбнулся, поклонился, коротко пожал протянутую руку в перчатке.
– Холодный сегодня день, – сказала она почти без акцента и, как всегда, дружелюбно.
Я согласился.
– Вы выиграете? – спросила она.
– Если повезет.
Она улыбнулась одними глазами:
– Будем надеяться.
Мы смотрели, как ее коня водят по кругу. Его темно-гнедая голова была низко опущена, весь корпус от холки до хвоста укрыт темно-синей попоной с вышитым золотом гербом. Принцесса дала ему кличку Норт-Фейс, в честь горы – она любила горы; и конь оказался таким же холодным, суровым и неприступным, как та вершина, чье имя он носил. Упрямый, вредный, нервный, взбалмошный. Я ездил на нем во время его первого выступления – барьерная скачка для трехлеток, а также на барьерных скачках в четыре, пять и шесть лет. Я скакал на нем в его первом стипль-чезе – в семь лет, и в его лучшие годы – в восемь и девять. Он меня терпел, когда был в хорошем расположении духа, а я знал наизусть все его подлые уловки. В десять лет он был все такой же норовистой тварью, как и раньше, и по-прежнему брал препятствия с ловкостью кошки. За эти годы он выиграл тридцать восемь скачек, и тридцать семь из них – со мной. Дважды он нарочно спотыкался в паддоке и, к моей ярости, сбрасывал меня на землю. Трижды мы вместе падали после препятствия, и каждый раз он целым и невредимым поднимался и убегал прочь, не теряя присутствия духа и воли к победе. Я и любил, и ненавидел его. Он был одним из фаворитов.
Мы с принцессой встречались в паддоке столько раз, что уже и счет потеряли: у нее редко бывало меньше двадцати взрослых лошадей, и я постоянно ездил на них в течение последних десяти лет. Наши с ней разговоры ограничивались односложными репликами, но мы понимали друг друга с полуслова. Я успел проникнуться к ней доверием и уважением, и, насколько я понимал, это было взаимным. Она звала меня «Кит», я звал ее «принцесса» (по ее просьбе), и мы были достаточно близкими друзьями. Однако эти отношения кончались у ворот ипподрома. Когда мы встречались в другой обстановке, принцесса держалась куда официальнее.
Нас было только двое. Такое случалось часто. Уайкем Фарлоу, тренер Норт-Фейса, страдал мигренью. Я заметил, что приступы мигрени обычно случались у него в самые холодные дни. Возможно, мигрень действительно как-то связана с погодой, но вероятность возникновения приступов была также прямо пропорциональна расстоянию от кресла Уайкема до места скачки. Конюшня Уайкема находилась к югу от Лондона, и на север, в Челтнем, он теперь выбирался очень редко. Он старел и не хотел признаваться, что попросту боится ехать домой в темноте, а зимой темнеет рано.
Жокеям подали сигнал садиться в седло, и Дасти, главный конюх, который теперь все чаще и чаще представлял Уайкема на скачках, сбросил с Норт-Фейса попону и ловко подсадил меня.
– Желаю удачи! – сказала принцесса.
– Спасибо! – жизнерадостно ответил я.
На скачках никто не говорит «Ни пуха ни пера» или «Чтоб тебе шею свернуть» вместо «Желаю удачи». Потому что возможность свернуть себе шею более чем реальна.
Норт-Фейс был в самом дурном расположении духа. Я почувствовал это сразу, как только очутился в седле и сунул ноги в стремена. Мысленная связь между мною и этой лошадью всегда была особенно сильной, поэтому я про себя выругал его и приказал ему угомониться и подумать о том, как выиграть эту скачку. Мы направились на продуваемую ветром скаковую дорожку, не прекращая мысленно переругиваться.
