Мне снились скачки.
Ничего удивительного. Я участвовал в тысячах скачек.
Мне снились препятствия. Снились лошади, снились жокеи в куртках всех цветов радуги, снились мили и мили зеленой травы. Толпы народу на трибунах, овалы лиц – просто пятна телесного цвета, неразличимые отсюда, где я лечу мимо, пригнувшись и привстав на стременах, весь вложившись в скорость.
Я видел разинутые рты и, хотя не слышал ни звука, знал, что все орут.
Орут, повторяя мое имя, желая мне победы.
Победа – это все. Победа – моя работа. То, чем я живу, к чему стремлюсь, ради чего родился на свет.
Там, во сне, я выиграл скачку. Рев толпы сделался торжествующим, и это торжество вознесло меня на своих крыльях, точно океанская волна. Но суть была не в торжестве – суть была в победе.
Проснулся я в темноте, как бывало часто. На часах – четыре утра.
Вокруг тишина. Никакого радостного рева. Просто тишина.
Я все еще чувствовал, как мчусь вперед вместе с конем, как переливаются мышцы в наших напряженных телах, двигаясь вместе, сливаясь воедино. Я чувствовал стремена на ногах, шенкеля, стискивающие бока лошади, равновесие, чувствовал вытянутую гнедую шею прямо напротив своего лица, и гриву, лезущую в рот, и поводья в руках…
Тут я очнулся во второй раз. Уже по-настоящему. Тот момент, когда я заворочался, открыл глаза и вспомнил, что больше мне в скачках не участвовать. Никогда. И меня заново, как в первый раз, ожгло болью утраты. Такие сны – они для здоровых, неискалеченных.
Мне они снились очень часто.
Дурацкие, бесполезные сны.
В жизни, конечно, все иначе. Забываешь сны, встаешь, одеваешься и живешь дальше как можешь.
Я вынул из руки аккумулятор, вставил его в зарядное устройство и осознал это только десять секунд спустя, когда пальцы почему-то отказались сгибаться.
«Как странно», – подумал я. Зарядка аккумулятора и все связанные с этим действия настолько стали второй натурой, что я проделал это машинально, помимо сознательных усилий, как зубы почистил. Только тут я впервые понял, что наконец-то заставил свое подсознание – по крайней мере, наяву – смириться с тем фактом, что вместо левой руки у меня теперь устройство из металла и пластика, а не из мышц, костей и крови.
Я развязал галстук, небрежно бросил его поверх пиджака, лежащего на кожаном подлокотнике дивана, потянулся и вздохнул с облегчением: наконец-то дома! Вслушался в привычную тишину квартиры и, как обычно, ощутил, как жесткие тиски внешнего мира разжимаются под действием долгожданного покоя.
Нет, наверно, эта квартира была скорее убежищем, чем домом. Уютная, да – но не сказать, чтобы неспешно и любовно обустроенная. Наоборот, покупалось все единым махом, за один заход в магазин: «Мне, пожалуйста, это, это и вот это… и отправьте как можно быстрее, будьте любезны». Как-то оно все со временем притерлось, однако теперь не осталось ничего такого, что мне было бы больно потерять. А если это защитный механизм – что ж, по крайней мере, я это осознавал.
Я расслабленно бродил по квартире без пиджака и без тапочек. Включил теплые лужицы настольных ламп, вразумил привычным шлепком капризный телевизор, налил себе малость виски с устатку, а вчерашнюю посуду решил пока не мыть. Стейк в холодильнике есть, деньги в банке тоже, и кому, вообще, нужна еще какая-то цель в жизни?
Я уже привык большую часть дел делать одной рукой – так было быстрее. Хитроумная искусственная рука, работающая при помощи электромагнитов на электрических импульсах, производимых тем, что осталось от моего предплечья, умела разжиматься и сжиматься не хуже тисков, но очень уж неспешно. Зато с виду она была почти как настоящая – вплоть до того, что некоторые люди даже не замечали, что она искусственная. На ней имелись и ногти, и длинные выступы связок, и синие полоски сосудов. Оставаясь один, я пользовался ею все реже и реже, однако предпочитал, чтобы она была при мне.
Я рассчитывал прожить этот вечер не хуже, чем многие другие. Развалился на диване, задрав ноги, согнув колени, с пузатым стаканчиком под рукой, готовясь наслаждаться чужой жизнью на небольшом экранчике. Когда на середине довольно милой комедии кто-то позвонил в дверь, я был несколько раздосадован.
Я встал скорее неохотно, нежели с любопытством, пристроил стаканчик на пол, нашарил в карманах пиджака запасной аккумулятор, который всегда там носил, и вставил его в гнездо на руке. Потом застегнул обшлаг рукава поверх пластмассового запястья, вышел в тесную прихожую и посмотрел в дверной глазок.
Никаких неприятностей за дверью не наблюдалось – разве что неприятности приняли облик леди средних лет в голубой косынке. Я отворил дверь и вежливо сказал:
– Добрый вечер! Чем могу служить?
– Сид, – сказала она, – можно войти?
Я пристально посмотрел на леди. Кажется, мы с ней незнакомы. Однако же очень многие незнакомые люди запросто называли меня по имени. Я всегда принимал это как комплимент.
Из-под косынки выбивались жесткие темные кудри, глаза прятались под темными очками, ярко-алая помада привлекала внимание к губам. Поведение женщины выдавало ее смущение, и она, похоже, дрожала под своим свободным бежевым плащом. Казалось, она пребывала в уверенности, что я ее узнаю́, но на деле произошло это только тогда, когда она нервозно оглянулась через плечо и я увидел ее профиль на светлом фоне.
Но и тут я не уверился до конца и осторожно спросил:
– Розмари?
– Послушай, – сказала она, протиснувшись мимо меня, как только я распахнул дверь пошире, – мне просто необходимо с тобой поговорить!
– Ну… входи, что ли.
Пока я запирал входную дверь, она остановилась перед зеркалом в прихожей и принялась развязывать косынку.
– Господи, ну и видок у меня!
Узел никак не хотел развязываться – пальцы у нее слишком сильно дрожали. Наконец она досадливо фыркнула, задрала обе руки и попросту стянула косынку с головы. Вместе с косынкой снялись и черные кудри, и я увидел куда более знакомую каштановую гриву Розмари Каспар, которая уже пятнадцать лет звала меня «Сидом».
– Господи, – повторила она, пряча в сумочку темные очки и доставая платок, чтобы стереть эту жуткую кричащую помаду, – я не могла не прийти! Я не могла не прийти!
Я смотрел на ее трясущиеся руки, слушал срывающийся голос и думал о том, сколько людей в таком состоянии я повидал с тех пор, как сделал своей профессией чужие беды и невзгоды.
– Идем, я тебе налью, – сказал я, понимая, что она и нуждается в этом, и ожидает этого. Эх, пропал мой спокойный вечерок! – Тебе виски или джину?
