Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И всё – равно, и всё – едино.
Но если по дороге – куст
Встает, особенно – рябина…
М.И.Цветаева
Наследство
Это был серый октябрьский день. Даже дачный сад выглядел серым, хотя на самом деле был роскошен в своей пестроте. Шесть высоченных, безукоризненно белых берез в брызгах желто-коричневых листьев стояли ровным строем вдоль забора, а корабельные сосны в разных концах участка поддерживали масштаб. Переход от гигантов к кустарникам обеспечивали обсыпная старая рябина, не менее старые яблони и молодой раскидистый клен. Клены издавна пытались захватить участок старой подмосковной дачи, но не теряющие бдительности хозяева тщательно выпалывали кленовую поросль, однажды два побега достаточно долго держались в перегное на стыке шиферной кровли, пока удалось до них добраться. Но однажды, все же, была дана слабина, и один представитель кленовой братии сумел укрепиться на вожделенной земле. Ну, вот каким образом он сумел покрыть красно-желто-оранжевыми листьями весь участок, в том числе и закрытую от него высоким домом площадку?!
Темно-багровый плющ увивал и беседку и забор, повсюду какие-то безымянные для меня кусты немыслимых оттенков вишнево-, лилово– или фиолетово-красного цвета.
И все же серость этого дня убивала жизнерадостность осеннего сада и делала ее неуместной. Серым было небо, и с ним всей этой растительной братии не тягаться. В воздухе чувствовалась изрядная примесь дыма, жгли сухие лисья. Не было даже легкого намека на присутствие в какой-либо стороне солнца. Но и дождя не было, напротив, стояла редкая сушь, и пыль припорошила листву. Как-то мне довелось взлетать на самолете в такое небо. Самолет вслепую по приборам набирал высоту, нам, пассажирам, этот подъем с плотно затуманенными серыми окнами показался вечностью. Людям реально было страшно, несколько километров безысходной серости....
Впрочем, серый день настолько соответствовал моему настроению, что, покажись на небе хоть крохотный луч солнца, я бросился бы занавешивать его чем-нибудь таким же серым.
Вчера похоронили моего дедушку. Я чувствовал себя сиротой. Это был единственный человек из родственников, которому до меня было дело. Я приехал к нему в больницу, сказали, что он никого не узнает, я погладил его руку, он открыл глаза и улыбнулся, глазами улыбнулся. Мол, не переживай, что поделаешь, бывает, держись, это он меня подбадривал. Вот такой это был дед.
А сегодня отец привез меня помочь запереть старую дедову дачу.
Мы уже заканчивали закреплять на громоздкие дощатые оконные ставни хитроумные запоры из длинных болтов с прорезями для металлических клиньев, вставляемых изнутри дома (надежнейшая конструкция, придуманная дедом). Я был снаружи, когда услышал:
– Эй, соседи! Вы дома?
– Дома, – достаточно глупо ответил я, где это дом-то.
– Сейчас к вам зайду, вы калитку откройте.
Женский голос раздавался из-за забора соседнего участка. Забор был невысок, чуть больше полутора метров, штакетник, заросший плющом. Из дома вышел отец, не спеша, по листовому покрову над рыхлой землей подошел вплотную к забору, с высоты его роста он наверняка мог спокойно видеть женщину.
– Ой, вы – Сергей? Давно вас не видела.
– Да, я – Сергей.
– А Коля с вами?
– Со мной.
– Вы уже уезжаете? Подождите, пожалуйста, мне нужно кое-что вам передать. Я сейчас, я быстро.
Отец нахмурился. За последние годы он купил и продал столько дачных участков, что у него выработались стандартные риэлтерские приемы. Он твердо знал, что от соседей никогда ничего хорошего ждать не приходится. Хорошо, если просто какая-нибудь просроченная платежка.
Скрипнула калитка, полная женщина в зеленой куртке – ватнике, видимо, дочь Елены Васильевны, приятельницы деда, кажется, ее звали Нина, держала в руках красную пластиковую корочку с бумагами. При этом она цепким взглядом оглядывала участок, как будто прикидывала его размеры. Если бы не этот оценивающий взгляд, подсознательно внушавший тревогу, Нину даже можно было бы назвать приятной.
– Вот, возьми, – сказала она и протянула папку почему-то мне.
Отец попытался перехватить документы, но она, как будто подготовилась к его маневру, быстро переложила папку в другую руку и вновь протянула ее мне.
– Мне нужно было раньше отдать, но после смерти Николая Степановича, маму положили в больницу, было не до того, вы не приезжали, а у нас нет ваших телефонов…
Она, похоже, оправдывалась.
– Что это? – довольно высокомерно спросил отец.
Сквозь прозрачный пластик явственно был виден зловеще подсвеченный красным заголовок – Завещание!
– Это что еще такое! – вспылил отец и выхватил-таки у меня из рук бумаги. Профессионально пробежал глазами, закрыл корочку и засунул ее себе под мышку.
– Чушь! – резюмировал он.
– Сергей! – вдруг ощетинилась Нина, – эти документы должны быть у Коли. Николай Степанович просил маму сохранить их для Коли.
– Да, ради Бога! Чего Коля будет с ними делать? Видите ли, тайны мадридского двора. Поставить все с ног на голову, создать всем трудности – это мы умеем....
Отец старался казаться абсолютно спокойным, но холодный взгляд показывал, как он взбешен.
Он сунул мне в руки документы и, обращаясь к Нине, выдавил:
– Спасибо. Извините, нам пора ехать.
Вдруг из выемки под забором послышался шум – пыхтение, повизгивание, шуршание сухих кленовых листьев. Эти самые листья, как при взрыве, разлетелись в стороны, и за ними показалась рыжая собачонка с бусинками горящих черных глаз. Энергично отталкиваясь задними лапами, она выбралась наружу из подкопа под штакетником и, подпрыгивая и извиваясь от восторга, бросилась ко мне.
– Жужа!
– А ты у деда-то часто бывал? Вон, смотрю, и собачка тебя знает.
Тон отцовского вопроса мне не понравился. Мне вообще редко нравился его тон.
– Летом жил....
– Ну-ну, шустрый парень.
Я закусил губу. На самом деле эта хитрюга Жужа вовсе не была дедушкиной собакой. Вот таким же приемом, как сейчас со мной, она атаковала деда, когда он выходил за калитку, преданно глядела в глаза, норовила лизнуть руку, демонстрировала сверхъестественную гибкость упругого тельца при вращении пушистого рыжего хвоста. Ее подхалимство было безграничным. Как любила приговаривать моя бабушка: "Ласковое дитя двух маток сосет". Видимо, Жужа в детстве тоже слышала эту пословицу, но, в отличие от меня, сделала правильные выводы. Ее кормила вся улица, и она была принята во всей домах как своя. Но говорить об этом отцу бесполезно. Скорее всего, он молча выслушает, не изменив свое мнение о моей шустрости из-за разоблачения Жужи. Из всех моих знакомых отец знает меня хуже всех, и никакие обстоятельства этого не изменят.
