Сумерки во Франкфурте похожи на тонкую дымчатую вуаль, которая медленно опускается на город, – и вот облака темнеют, небо становится таинственным темно-синим, а закат загорается нежными оттенками розового и желтого… Энн Лейси остановилась у панорамного окна и, не в силах оторвать взгляда от этого прекрасного зрелища, задержалась на какое-то время. Город, раскинувшийся перед нею, был прекрасен: хитросплетение улиц, гладкая лента Майна, серебристые башни небоскребов, в одном из которых она сейчас находилась. Под низкими облаками Энн увидела самолет: он заходил на посадку во Франкфуртский аэропорт. Шумный аэровокзал, куда она сама прилетела полгода назад, полная радужных планов…
– Энн! – На плечо ей легла широкая ладонь. – Тебя ищет Бертольд.
– Да, уже иду. – Девушка с трудом оторвалась от созерцания вечернего Франкфурта, обернулась и наградила потревожившего ее человека ослепительной улыбкой. – Спасибо, Мориц.
Молодой официант поспешно отвел глаза и стремительно покраснел; Энн тактично сделала вид, что не заметила замешательства приятеля и, осторожно сняв его руку со своего плеча, направилась в бар. Мориц был неравнодушен к коллеге с первого дня ее появления в заведении Бертольда. Энн пришлось объяснить парню, что перспектив у него не имеется: Мориц был вовсе не в ее вкусе, хотя, в общем и целом, немцы ей нравились. Но не молоденькие студенты с еще не сошедшими с лица юношескими прыщами, внезапно краснеющие, словно девицы поры викторианской Англии.
– Может быть, сходим вечером в кино? – Мориц, к чести его сказать, был упорным поклонником. Даже жаль, что нечем его обнадежить.
– Нет, прости, я занята, – обронила Энн как можно равнодушнее, распахивая зеркальные двери бара. Чем отстраненнее она будет себя вести, тем скорее Мориц переключится на другую девушку, что пойдет ему только на пользу: возможно, появятся шансы на взаимность.
Бертольд, как обычно, пребывал за стойкой. Как правило, хозяева заведения предпочитают появляться в своих владениях только для осуществления общего руководства или тотальной проверки, однако Бертольд предпочитал лично приглядывать за баром. В молодости этот пухлый розовощекий немец умудрился вылететь из Гейдельбергского университета из-за разногласий с преподавателями (и, говорят, дочка ректора тоже была как-то в этом замешана), ничуть не расстроился по этому поводу и устроился работать барменом. Со временем Бертольду удалось сколотить небольшое состояние и удачно вложить деньги в недвижимость, что позволило позже приобрести собственный бар, да не где-нибудь, а в одном из фешенебельных небоскребов. Сюда захаживала изысканная публика: богатые туристы, местные газетные и телевизионные светила, завзятые тусовщики, респектабельные пенсионеры – все умудрялись уживаться под крышей бара под совсем не по-немецки эксцентричным названием «Пиво и сосиски – братья навек». Кроме пива и сосисок, однако, здесь чего только не подавали. Заведение Бертольда слыло одним из самых популярных в городе.
– Вот ты где! – Хозяин бара отставил в сторону сверкающую пивную кружку, которую до этого протирал белоснежным полотенцем, и мрачно сдвинул брови. Энн не испугала кажущаяся суровость Бертольда: человека добродушнее надо было еще поискать. – И это называется – отлучиться в туалет на пять минут? Я жду тебя больше получаса!
– Вы преувеличиваете! – улыбнулась Энн. – Всего семнадцать минут.
– Опять смотрела в окно? – буркнул Бертольд.
– Да. Город такой красивый…
– Он такой. – На лице хозяина бара появилось довольное выражение, как будто Франкфурт принадлежал ему лично.
– И не понимаю, почему его многие не любят. – Энн ждала, пока Бертольд разольет пиво по кружкам, чтобы отнести к столику, за которым уже сидели первые посетители. – Тут жизнь бьет ключом.
– Возможно, за это и не любят. – Бертольд выставил кружки на поднос. – Давай, работай, девочка. Это твои соотечественники, и они заказали фирменные сосиски «Радость желудка».
– О, им предстоит многое испытать! – хмыкнула Энн и, ловко подхватив поднос, поспешила к столику, за которым уже начинали нервничать хмурые клиенты, выглядевшие так, будто знаменитые сосиски Бертольда уже были съедены и не пошли впрок.
Английская пара – а в том, что эти люди прибыли с туманного Альбиона, Энн не сомневалась ни минуты, – встретила официантку настороженными взглядами. Энн одарила их фирменной улыбкой, приблизительный перевод которой был таков: «Боже, вы мне роднее мамы и папы, я столько лет ждала, когда вы посетите наш бар!».
– Добрый вечер. Ваше пиво, сэр, мэм, – произнесла девушка на чистейшем английском языке с северным акцентом.
– О! – Мужчина, пожилой брюнет, с удивлением воззрился на Энн и отложил в сторону английско-немецкий разговорник.
– Вы говорите по-английски! – обрадовалась его спутница, немолодая дама в классическом брючном костюме.
– Я англичанка, мэм. – Энн поставила пиво и вновь улыбнулась. – Ваш заказ выполняется и будет готов в течение четверти часа. Что-нибудь еще?
– Будем вам исключительно признательны, если поможете нам с меню. Мы оба говорим по-французски, а по-немецки понимаем с большим трудом, – пояснил мужчина.
– Поэтому и заказали только то, что смогли перевести, – засмеялась женщина.
– Разумеется, я помогу, – кивнула Энн. – Что вас интересует прежде всего? Салаты, супы, холодные закуски?..
Энн Лейси не мечтала быть официанткой; честно говоря, она планировала для себя работу с людьми, но несколько другого сорта работу. Однако судьба распорядилась иначе.
Энн родилась и выросла в милом маленьком домике на окраине Саутгемптона. Ее родители ничем особенным не выделялись: отец занимал руководящий пост на производстве в судостроительной компании и увлекался историей парусных судов, а мать преподавала немецкий язык в колледже. Благодаря профессиям родителей, Энн с детства отлично говорила по-немецки и могла отличить топсель от фока стакселя. Первое умение, несомненно, было для Энн гораздо полезнее второго, хотя периодически ей удавалось сражать парней своими знаниями корабельных премудростей.
Несмотря на то, что именно отец у себя в фирме занимался руководством, в семье всем заправляла мать. То ли папочке было лень спорить с женой, то ли ему на работе надоедало раздавать указания, и поэтому дома он предпочитал их выполнять – Энн не знала. Сколько она себя помнила, мама решала все: куда отправиться в отпуск всей семьей, какой стол купить в гостиную и в какой колледж определить дочь. В детстве Энн подчинялась матери беспрекословно, в юности начала бунтовать. Как ни странно, Дайана Лейси отнеслась с пониманием к подростковому бунту дочери и разрешила ей делать многое из того, что другие родители своим отпрыскам категорически и беспрекословно запрещают. Видимо, миссис Лейси полагала, что так Энн скорее научится самостоятельности. Дочь научилась – не только самостоятельности, но и собственноручно прокалывать дырки в ухе, курить марихуану и сочинять стихи. Было время, когда в ушах Энн торчало по семь сережек в каждом, лак для ногтей она покупала исключительно черный, а тетрадки пестрели изображениями готических символов. Однако, не получив ощутимого сопротивления, Энн предпочла прекратить бессмысленный бунт против равнодушного общества и спокойных, как удавы, родителей и начала искать дело, которым хотела бы заниматься в жизни.
