Артём Петров - [Не]глиняные

Кот вверяет мечты и думы окну;

Видит в вольво и фордах дымы костров;

Видит в красных пальто колоннады и кровь;

Глушит старой геранью чужую вину.

Сонная бабка сметает кота с окна;

Пьет корвалол, и мажет, и мажет спину;

Видит в людях первоначальную глину;

Перебирает обрывки серого сна;

Машет дворнику. Дворник сегодня суров:

Пьет из горла, материт про себя листву;

Мысленно – пишет стихи, уезжает в Москву;

Видит в вольво и фордах дымы костров;

Видит в красных пальто колоннады и кровь.

Сонная бабка сметает кота с окна;

Пишет стихи для соседки, и вечности тоже;

Думает, будь она помоложе…

Впрочем, она была молода сполна.

Кот объедает герань за листком листок,

Едет в Москву с иностранцем в чёрном берете.

Сонная бабка – у зеркала, не одета.

Дворник седлает метлу, поэтичен и строг.

Старый камин гудит и чадит едва.

Дворнику – штраф за езду на метле без прав.

Кот ухмыляется, лезет за спиртом в шкаф.

Там же – шахматы, примус и голова.

Мраморная ласточка дворца,

Склёвывающая с сада пену;

Вкус у фруктов и вина отменный,

Словно пена крови на арене;

Гордый зверь, спускаешься с крыльца.

Золото и ладан – на поклон;

Суета рабов в неверном свете

Масляных светильников, и этот

Шаг закованных в броню атлетов…

Помнишь ли ты это, игемон?

Помнишь крики «Аве!» с площадей,

Воскурения, любовь наложниц? –

Если в дозах быть неосторожным,

Проступают нимфы; грани – ложны;

Зримо расцветает асфодель.

Боль была расплатой. Ну и что ж?

Боль, как тело, никуда не делась.

Ты обрел лишь нищету и серость.

Этого тебе всю жизнь хотелось?

Посмотри, на что ты стал похож!

Посмотри (возьмет тебя тоска,

Прежнего властителя?) – ты стёрся,

Как ковёр с густым когда-то ворсом:

Волосы слежались, ноги босы,

Треснул посох в высохших руках.

На плечах – отрепья тех времён,

Что, должно быть, помнят гибель Трои;

Тусклый взгляд, и память – на второе;

Ветер рвы меж старых рёбер роет.

Как ты изменился, игемон!

Кто тебе поклонится теперь?

Разве раб или ребёнок – в шутку.

Разве кто лишившийся рассудка,

Как и ты. Тебе ещё не жутко?

Игемон, ты червь теперь, поверь.

Кто теперь подаст тебе вина?

Разве украдёшь, – вдвойне дороже

Изрубцованной заплатишь кожей.

Да и ты, как старый пёс, не сможешь –

Здесь сноровка, молодость нужна.

Кто к тебе проявит интерес?

Разве что «волчица» – по работе;

Если вообще проявит что-то –

Не найдёшь и унции в своей суме…

– Зато тот

Проповедник не пошел на крест.

Свет фонарей, дробящий пространство:

жёлтые листья, лужи, редкие пары –

словно с абстрактной картины,

словно художник рассыпал

все по холсту

в беспорядке/порядке,

ведомом лишь посвящённым.

Пары глядят друг на друга/в зеркало.

все очень мирно, как будто

завтра – последний день

или что-нибудь вроде –

праздник песах,

гости на Патриарших.

Думаю: кровь – это важно,

может, вопросы крови

сложнее вопросов мытаря к миру,

вопросов тождества волн в океане,

рисунка ветки в пространстве

за бурный век.

Думаю, что твою прапрапрапра-

Генрих Четвертый Наваррский

в энном далёком году нашей эры –

назвал своею женой.

Смотрю на тебя, понимаю, – это

более чем возможно.

Ты говоришь, я обязан,

просто обязан,

может быть, прямо сейчас

сесть написать роман о Пилате.

Ты даже знаешь, как я начну:

«В белом плаще с кровавым подбоем…»

Мир обретает сходство с ночной Иудеей;

тень привычным движением

льёт из чаши во фрукты

первый глоток – богам.

*

Я не выигрывал денег

и не снимал в цоколе комнат

с печкой и окнами в уровень туфель,

дивных туфель с накладками в виде бантов,

не был историком,

просто писал стихи.

Встретились мы с тобою вовсе не в переулке,

ты не несла мимозы в руках и не бросала их в грязь,

и всё же…

*

Были осенние парки,

были жёлтые листья, лужи, свет фонарей,

дробящий время

на прошлое и настоящее,

на то, что было, и то, что есть,

словно художник поверх одной

писал совершенно другую картину.

Мне иногда казалось:

ты замужем за инженером,

мы встречаемся тайно,

едим печёный картофель,

пока под дождём бушует сирень.

Я задавался вопросом,

видишь ли это ты?

Ты улыбалась лукаво,

видела наше общее завтра

в интеллигентных парах

где-нибудь в библиотеке.

Здесь – седовласый мужчина

(вовсе не в римском панцире,

без портсигара и свиты)

спутнице тихо шептал

тонкости интернета;

там, где я был, – я видел только тебя,

может, ещё печеный картофель,

гроздья теряющий куст сирени,

тень с чашей в руке;

думал, что кровь – это важно,

как полнолуние в мае,

может, как стук калитки,

если сидишь и ждёшь.

Ты говорила, что я обязан,

просто обязан,

может быть, прямо сейчас

сесть написать роман о Пилате.

Я – глядел на тебя,

я – молчал.

Свет фонарей уходил в перспективу,

жёлтыми нитями связывая реальность

с чем-то большим.

*

После того была тьма –

древняя, грозная, – цвета чернил,

цвета вины, которая –

только на мне.

Сильно горела щека,

я – стоял и курил и думал.

Думал: вопросы крови сложнее –

сложнее вопросов жизни и смерти,

поступка и воздаяния,

сложнее боли, когда не спасают

вино и прохлада.

Свет фонарей исчез,

отдробил пространство и время,

оставив лишь чёрный холст,

может, пустую раму.

Тьма накрыла Ершалаим, –

башню, сады, переулки, базары,

гордых богов гипподрома, дворец, –

весь великий город;

тьма залезла в форточку спрутом,

я стоял и курил и думал,

я – жёг тот роман, который

писал урывками втайне, и –

когда почернела последняя из страниц, –

разбил ботинком бледное

«В белом плаще с кровавым подбоем…»,

мысленно поцеловал тебя,

как – твою прапрапрапра- – Генрих Четвертый,

выкинул сигарету,

вновь закурил,

сломал,

достал телефон из кармана…

*

Вижу: беззвучный режим,

от тебя шесть звонков и одна смс: «Как ты? «

Я не знаю, что можно сказать,

все слова обернулись плясками пламени,

и не загнать, не поймать, словно

это – последний день,

или что-нибудь вроде –

праздник песах,

гости на Патриарших,

майское полнолуние,

дымный картофель,

рваные гроздья сирени,

тень с нетронутой чашей вина,

тень у Лысой горы.

Я думаю, что вопросы крови сложнее…

Я – звоню.