1.
Я выключил монитор, откинулся на спинку стула и закрыл глаза. За окном завывал ветер: я обожаю метели, бури, непогоду. Я люблю ненастье во всех его проявлениях: только бы не видеть солнце и жару – я ненавижу их с самого детства. С того самого дня, как остался один в каком-то Кейптаунском приюте: мама не пришла за мной после школы. Я до сих пор помню те мгновения: сначала я плакал, потом забился в истерике, потом просто молчал и не ел, а потом за мной прилетел папа. И заснеженная Россия на многие годы стерла из моей жизни те воспоминания и ту жизнь. Даже сегодня, будучи уже взрослым мужчиной, иногда мне кажется, что Африка, палящее солнце и все то, что там происходило, мне просто приснилось.
Тогда со мной работало много психологов: правда, как по мне, так они наоборот вытаскивали из глубин моей раненой детской души, моменты, которые я хотел забыть, как страшный сон. Как итог: я стал моргать. Сейчас мне почти 40 и, когда я начинаю нервничать, то мой детский недуг дает о себе знать.
Иногда, ловя свое отражение в зеркале, я вижу обычного мужчину средних лет, симпатичного, юморного и улыбчивого, а иногда, вдруг, незаметно проскальзывает тот испуганный мальчишка. Я пытаюсь ухватиться за этот затравленный взгляд, остановить мгновение, вытащить его наружу и прижать к себе: крепко-крепко, но он ускользает, исчезает, как будто боится, что я поймаю его и выкину из души навсегда. Да нет же, я никогда тебя не обижу, ты часть меня, и я тебя давно принял и полюбил, несмотря на то, что десятки лекарей душ пытались «убить» тебя во мне». Как же можно убить того, кто помнит маму, ее тепло и ласку, того, кому посчастливилось провести с ней то драгоценное время.
Что произошло с мамой: об этом я узнал от отца, когда мне исполнилось 15 или 16 лет. Он не стал ничего скрывать и приукрашивать. Я благодарен папе за то, что несмотря на эту нашу семейную трагедию, ни в одном его слове я не услышал ни капли упрека в ее адрес. Наверное, это и есть настоящая безусловная любовь. Когда я закрываю глаза, то вижу ее загоревшую кожу, которую она пыталась всячески смазывать кремами, но от южного африканского солнца, она все равно почернела, как будто закоптилась. Я помню ее волосы – черные, как смоль и красивые голубые глаза. Ее губы. Она всегда улыбалась: а когда она подходила ко мне и нежно обнимала, я чувствовал, что от нее пахнет персиком или розой – она каждые полчаса принимала душ, потому что очень тяжело переносила жару. Мама всегда красиво и со вкусом одевалась: даже там, в Африке, она умудрялась оставаться женственной: тонкие хлопковые штаны оливкового цвета, льняной топ персикового цвета и сандалии из коричневой кожи, которые красиво обнажали ее тонкие ухоженные пальцы ног всегда с идеальным педикюром – именно такой я ее и запомнил.
Только за несколько недель до трагедии, я стал замечать, что она стала часто плакать, однажды с ней даже случилась истерика – она выбежала из нашего дома, если так можно было назвать комнату, в которой нас приютила мамина подруга и приказала мне никуда не выходить, сказала, что сходит к океану и вернется.
Помню, тогда я впервые почувствовал себя одиноким – я так испугался этого чувства, что не хотел больше никогда в жизни его испытывать, потому что моя мама всегда была со мной рядом. В любых обстоятельствах. Если бы я знал, что страх одиночества скоро станут мои постоянными спутниками, я бы ни за что не поверил.
Я ненавидел мужчину, ради которого мама оставила папу: это с ним мама стала часто ругаться, а потом он просто ушел, и сказал, чтобы мы нашли себе новое место жительства, а лучше, если бы мы вернулись в Россию. Тогда-то мы и переехали на окраину Кейптауна, хотя до этого жили в приличном доме вместе с мамой и ее новой любовью.
Сейчас я удивляюсь, с какой скоростью мы собирали наши чемоданы и меняли континенты и города: суровую Россию сменил жаркий Кейптаун с красивым домом и прохладными деревянными полами, по которым было так приятно ходить босиком. А потом этот дом быстро сменился маленькой комнаткой на окраине города. Как она умудрялась так быстро нас собрать? Почему я так этому удивляюсь? Потому что когда мы планируем с Лизой поездку, то до последнего оттягиваем момент сбора чемоданов: это так долго, и сложно, и так нудно. А мама делала все быстро и четко.
Я не знал, почему однажды, мама собрала мои сумки и, сказав, что мы уезжаем в теплую страну, где живут жирафы и слоны, где есть океан, крабы и морские звезды, и где вечное лето, просила попрощаться с папой. Сначала, приключение, которое она мне пообещала, вызвало во мне бурю эмоций о бравом капитане и кругосветном путешествии: наверное, поэтому расставание с папой, с бабаем и эбикой, не стали для меня сильным ударом: я думал, что скоро мы все равно вернемся домой. Когда в аэропорту нас встретил мужчина, который откровенно поцеловал мою маму, не постеснявшись маленького ребенка, я побоялся спросить у нее: зачем дядя летит с нами. Весь полет они целовались и шептали друг-другу что-то на ушко. А когда мы поселились в одном доме и каждый день они закрывались в отдельной комнате – я понял – у мамы новый муж.
Какое-то время меня это мало волновало – наверное, потому, что я был слишком мал, а потом я привык: он месяцами пропадал на своей работе – ездил по африканским странам и собирал какой-то биоматериал. В такие моменты мама принадлежала мне: я обожал это время: мы вместе засыпали и просыпались, вместе гуляли по паркам, ходили к океану. А когда возвращался он, то я снова оставался один: в такие моменты, я часто звонил папе, бабаю и эбике. А потом все это закончилось: мы снова остались с мамой одни.
Сейчас, я часто задаю себе вопрос: почему я ее не осуждаю? Ведь, она, движимая своими низменными инстинктами, не переживая за мою судьбу, отправилась на край света, за мужчиной, с которым просто не имела права быть рядом.
Сейчас я взрослый и все понимаю: у меня нет тяги к семье, да, есть Лиза, с которой мне хорошо, думаю и ей со мной тоже, но семья, отношения, обязательства – нет, увольте. К этому я пока не готов. Может, когда-нибудь. Иногда я смотрю на своего папу: в его глазах до сих пор живет тоска. После мамы он стал закостенелым холостяком, он высох, из него как будто ушла жизнь. Нет. Так я не хочу, не готов.
Поэтому сейчас я не осуждаю маму: для меня она навсегда останется мамой с легкой улыбкой, ухоженная, в тонком топе с брючками, атласной лентой, повязанной на голове или огромной соломенной шляпой, которую, она умела носить, как леди, даже когда решила сажать на заднем дворе дома, какой-то экзотический фрукт: она была похожа на рабыню, которая корчится на плантациях, но при этом все равно оставалась самой прекрасной на свете. От палящего солнца и постоянного прищуривания, ее кожа на лице покрылась морщинками. Она ненавидела солнечные очки и даже здесь не стала их надевать. А как можно осуждать? Что ей оставалось делать? Запрятать в себе то, что у нее возникло и продолжать жить с нелюбимым, хоть и самым преданным на свете человеком? У меня нет четкого ответа на этот вопрос, но, по себе знаю, насильно мил, точно не будешь.
