Ночью часам к двум – как раз в самый сон, – приехали турки-строители на трёх машинах. В больничную сауну, естественно. Наверное, мыться среди бела дня им было неудобно.
Потом шлагбаум пришлось поднимать для «скорой», доставившей страдальца из какого-то пригородного села.
А ближе к рассвету пришёл дежурный врач и попросил снести из палаты в морг умершего внезапно человека.
Умершего человека мы со слесарем-сантехником Агафоновым помянули больничным спиртом. Закусили котлетами из местного столовского рациона. По больничным меркам котлеты были очень даже ничего.
Впрочем, возможно это впечатление усиливалось спиртом.
Агафонов после жёстокой ссоры с женой уже полгода жил в подсобке и потому был нам, охранникам, желанным помощником в ночных скорбных делах.
– А что, Серега, – поинтересовался он провокационно, – турки опять приезжали?
Оставалось только кивнуть. Сейчас на своего конька сядет, из седла не вышибешь.
– Вот за что их главврач привечает? – сантехника стали распалять пролетарский гнев и классовая ненависть, – за то, что они ему коттедж строят?
– Может, и коттедж.
– Может… А спросить бы надо. Сауна-то больничная! И потом – почему турки? Нанял бы таджиков, они дешевле, им и сауны не надо с бабами. Ты когда-нибудь видел таджиков-шабашников с бабами? То-то. Экономные они, зря деньги не тратят. А эти…
Где-то в глубине души Агафонова жил национализм.
Помянули ещё.
– Странное дело вчера вышло, – продолжил разговор Агафонов, – кот мой Фомка, ты же знаешь, он матёрый такой, бойцовский, со всеми тутошними собаками перецапался. А вчера вечером подошёл к больничному Шарику, постояли они напротив друг друга, и – ничего. Шарик к столовой поплёлся, и Фомка мой – за ним. Будто сто лет дружили. Замирились, что ли? С чего бы?
Когда Агафонов чему-то искренне удивлялся, он слегка выпучивал глаза и наклонял голову набок, совсем, как попугай Кеша из приёмной главврача Семёна Сергеевича.
– Зверьё, и то мирится, – не удержался я от назиданий, – а ты со своей Полиной Марковной никак не съедешься. Не надоело в подсобке-то мыкаться?
– Надоело, – скорбно признался сантехник, – но она, Полина Марковна, – женщина лёгкого образа жизни. Мужиков водит. Так нельзя.
Сам Агафонов периодически вызывал ночами по телефону девушек смутного поведения и проводил с ними время в пустых больничных палатах.
– И потом, – подытожил он весьма убеждённо, – в моём возрасте свобода уже важнее инстинктов. Как его хоть звали-то?
– Кого?
– Ну, усопшего из седьмой палаты. Которого мы сегодня…
– Кто его знает…
– Родственники придут, скажут. Опять же нам выносить.
– Нет, я в девять утра меняюсь. Мишка Хромой придёт, с ним и выносите.
Именно минуты утренней смены я любил особенно. Начинаешь неторопливо переодеваться, причёсываться, складывать в сумку-баул банки из-под домашней снеди. А сменщик, наоборот, – обустраивается, прикидывает, что, да как пойдёт, и пойдёт ли.
У него ведь целые сутки впереди, и ещё неизвестно какие. А тут – всё уже позади. И ночь, и турки с сауной, и скукотища по всем телеканалам.
Не то, чтобы работа охранника в городской больнице (да сторожа, считай) была в тягость, – кому тут на что зариться? – но сутки в будке у шлагбаума, пусть даже с ветхим телевизором на столе, – скука неимоверная. Тут даже Агафонову позавидуешь, у того свобода передвижения почти безграничная – «ушёл на рынок за вентилями», и всё.
В больнице – хоть потоп, «вентиля» важнее.
Впрочем, в город слесарь выбирался нечасто, говорил, что ему и медицинской территории вполне хватает. А чего её не хватать-то? В столовой накормят, в процедурной спирту нальют.
В общем, в больнице для слесаря Агафонова существовал как бы коммунизм, построенный для него в отдельно взятом медучреждении.
Мы в последний раз помянули, и он ушёл, забрав остатки
спирта, нисколько не смутившись.
Образ его жизни был прост.
Уже почти с месяц в больнице нашей томился Гараня – человек с туманным, судя по наколкам на руках, тюремным, прошлым и коммерческим настоящим. Сначала около его палаты (одноместной, разумеется) круглые сутки дежурили угрюмые и крепкие молодые люди, но на днях, видимо, ситуация в коммерческом мире для Гарани счастливо изменилась, и охрана отбыла восвояси, оставив хозяина на наше попечение.
Я как раз дежурил, когда в сторожку зашёл плотный молодой человек и веско спросил:
– Ты кто?
– Рентгенолог, – весело ответил я, потому что на форменной моей рубашке было крупно написано слово «охрана».
Плотный юмор не оценил и угрюмо продолжил:
– Ты по жизни кто? Главный тут в охране?
– А я тут один.
– Один – это плохо.
Он брезгливо окинул взглядом нашу сторожку и спросил уже мягче:
– Получаешь сколько?
Такие вопросы всегда меня настораживают, поэтому я ответил туманно:
– Хватает…
– Оно и видно. Короче, друган у нас там, в пятой палате, знаешь?
– Гараня что ли?
Плотный поморщился:
– Кому Гараня, а кому Гаранян Степан Суренович. Усёк?
Как он без мата разговаривал, было непонятно.
– Вон там окно его палаты, видишь?
Собеседник мой ткнул пухлым пальцем на второй этаж.
Впрочем, я и без этого перста указующего знал, где этот Гараня лежит. Оперировали его сложно, удалили голосовые связки, после чего Степан Суренович на ноги встал быстро, вот только говорить звучно уже не мог. Приделали ему к горлу какой-то хитроумный аппарат, который позволил общаться с окружающим миром, шипя, но понятно.
Правда, шипеть с соседями по больничному коридору он почему-то стеснялся или считал ниже своего достоинства. Поэтому по ночам, когда больничный корпус уже закрывался, он, видимо, с помощью дежурных медсестёр, выбирался на улицу и просто бродил по густому больничному саду. Иногда во время этих прогулок он натыкался на Агафоноваа, иногда на кого-нибудь из нас. Тут диалогов никто не чурался.
– Пойдёшь ко мне? – интересовался он периодически не только у каждого из охранников, но и у Агафонова.
Все, кроме слесаря, отказывались, в бандюганы лезть не хотелось.
Впрочем, и Агафонов, похмелившись утром, задами пробирался в будку и просил спрятать:
– Не хочу я к этому шепелявому. Зарежет ещё.
Слесаря прятали, иногда даже за спирт, но Гараня никогда его не искал и о ночном согласии на работу не упоминал. Правда, через некоторое время звал к себе снова.
Так вот, плотный объяснил мне, как мог, что за окном на втором этаже мы со сменщиками должны присматривать особо, за что будем вознаграждаться по утрам в конце каждой смены. Лично мне был предложен довольно щедрый аванс, который я взять не отказался.
Уходя, визитёр мой утробно хохотнул:
– Ну, бывай… гинеколог…
Значит, чувство юмора у него всё-таки было.
