Я ЛЮБЛЮ СВОЙ НАРОД,
КОТОРЫЙ СЛЕПЫМ
СТАДОМ БРЕДЕТ.
КОТОРЫЙ ЖРЁТ ОТРАВУ,
И ОТРАВУ ПЬЁТ,
И ВСЁ К СПАСИТЕЛЮ ИДЁТ…
КОТОРЫЙ ВЕРИТ В СОРОК ПЯТЫЙ ГОД,
И НЕДОБИТЫЙ, ОПЯТЬ, К СПАСИТЕЛЮ ИДЁТ…
МЫ – СПАСИТЕЛИ!
СЛЫШИШЬ, НАРОД!?
ТЕБЯ РОДИНА МОЛИТ И ЖДЁТ!
РОЗА КРЫМА
ПОВЕСТЬ
КТО ЛЕНИН ДЛЯ НАРОДА
Пригородный поезд прибыл по назначению.
За окном вагона красовалось здание, уже отремонтированное, – вокзал Котласа. Семидесятилетний старик, пристукивая клюкой, приблизился к подножке, с которой первым спустился проводник.
Кто-то из пассажиров, уже очутившихся на перроне, протянул руку:
– Держись, отец!
И старик, засуетившись, забыл клюку на ступеньках. Парень, поддержавший его, взял палку и подал старому человеку. Дед успел заметить на пальцах неравнодушного синие буквы, и поблагодарил:
– Спасибо, сынок.
Предстояло сделать много дел. Но традиция со времен долга службы, -приезжая в командировку в Котлас, сначала поприветствовать товарища, надежней которого не сыскать, повела его на западную сторону вокзала. Благодаря ему Петро, – теперешний старик, уважаемый человек,
«Был никем, а стал всем». Он опираясь на клюшку, добрался до памятника Ленину.
Было утро. Стайки голубей проносились над головой Ильича, золотясь под восходящим солнцем. Старик зажмурился, улыбнулся, помахал:
– Привет, Ильич!
Потом обернулся в сторону Речного вокзала. На почетном пьедестале – рельсах, навстречу Ленину «набирал скорость» ещё один памятник, локомотив с красной звездой. Петро прошептал:
– Гори-гори, моя звезда!
Да, Петро был из тех, то помнил, кому он обязан счастливым» ВСЕМ». Он ни на день не забывал, кем приехал из далекой Украины в пятидесятые на заработки.
***
…Благо, тогда стоял май. Лето 1953 года нельзя было назвать тёплым, особенно на Севере нашей необъятной Родины. Но для молодёжи, рвущейся на поиски лучшей жизни, покидающей колхозы и деревни, – пусть даже на товарняках, на нарах, подобно бегущим зэкам, – май был благим…
Терпели всё: и голодай холод, потому что знали: это временно.
Израненная, но одолевшая фашистов страна поднималась из пепла заново. Советская молодёжь выносила на своих плечах эпоху подъёма экономики с завидной силой, ведь колхозный скот падал от усталости…
Откуда бралась жажда жизни? Да от тех, страшных лет для нашего народа – «сороковых», где научились побеждать. После бомбежек, лепешек с опилками, – вместо хлеба; вшивых портков из мешковины-вместо одежды, – теперь свобода стала раем для молодёжи, особо ценившей жизнь.
Кто сказал, что ты должен месить навоз ногами в колхозе за «спасибо», где «спасибо» – трудодень, вместо зарплаты? И это тогда, когда тебе прожужжали все уши про «Богатый север»!..
…В вагоне были такие, у которых еда кончилась, а вода – лишь на остановках. Товарняки же тормозили крайне редко, и «народное радио» немедленно оповещало, когда же можно будет выйти на волю. Готовились заранее; доставались все имеющиеся ёмкости, от котелков до солдатских кружек. А когда открывали засов на долгожданной остановке, и свежее дуновение весны касалось изнуренных путешественников, раздавались радостные возгласы. Многие прыгали на замедляющемся ходу состава, – так не терпелось ступить на твердую северную землю, о суровости которой предупреждали старики, что провожали их.
Но неунывающие хохлы так же знали и помнили другой завет: «Смелому всегда найдётся место под солнцем!», так что…
Перегоняя один другого, то с фляжкой, кто – просто размяться, и «стрельнуть» чего на новом-то месте, – молодежь дружно высыпала на перрон из приоткрытых дощатых, ещё с войны крепких вагонов.
Так же дружно бежали не только справить нужду, но и финансовое благополучие, задрав юбку выше колена, сами знаете – кто. «Справив» эту самую финансовую нужду за ближайшим кустом с тем, у кого имелась наличность, шлюшка деловито пересчитывала, слюнявя и без того грязные гроши, и торопливо совала между грудей, жадно трясущихся. Вытерев ляжки видавшей виды юбчонкой, отряхнувшись, подобно курице, она снова оголяла колено, если время стоянки это позволяло.
Девчата по соседству с ними брезгливо отворачивались, не брали даже такого лакомства, как купленного на «гроши из кустов» – пирожки. Они умели дождаться своего. Ну, а голод… Молодежь 30-х была готова к любым испытаниям после тех памятных четырёх лет: с 1941 по 1945 годов. «Дети войны» ценили время; каждый день, жизнь, отвоёванные у фашистов.
А уж 9 Мая- самый главный праздник нашего народа, для всех поколений, День Победы над фашизмом-как его чтили!…
Начиная с Первомайских, почти до конца месяца старались по-особому накрыть стол, правда если чем было; и без того скудные кошельки вытряхивались до последнего гроша, чтобы достойно поднять чарку и важно глянув на друг друга, сказать с придыхом:
– «За наших!»
Май был благим…
Для всего Советского народа он победоносно распахнул миллионы дверей бесплатных детсадов, здравниц, школ, больниц, ВУЗОВ. Дал рабочие места каждому – и женщинам, и мужчинам. И те, кто хотел перемен к лучшей жизни, с жадностью постигали необходимые для профессии азы, уворованные проклятой войной, росли духовно и материально, – все были равны!
Или, – почти – равны… но всё же. Чувствовалась поддержка Государства; если уж тебя направляли куда-то, – обеспечение жильем и работой, -обычное дело.
Хохлы, гутарившие между собой, делились планами; кто на кого учиться будет, что из кого получится. Их споры не утихали, они обсуждали, как же там, вернее, уже тут, на Севере?
«-Говорят, шо здесь – белые ночи… А як же спать будемо, товарыши? Или, к примеру, ежели белые медведи переберутся из Архангельска, -шо робить будемо?» -хохот не умолкал. Может от того, что хохлы вообще-неунывающий народ. А может, – от ожидания чего-то нового в жизни, и обязательно-хорошего, ведь шёл особый месяц – май!…
Обед. В тесных вагонах накрывали столы.
Забрякали котелки, кастрюльки, застучали ложки. Запахло самосадом-табачком. Кто-то уже зашелся в кашле; это ж вам не какой-нибудь «Беломор»!
Внезапно наступает тишина, да такая, что слышно бульканье солдатской фляжки, а потом, – дружное мужское – «За наших!»
***
– За наших! – двое из приезжих хохлов, уже почти «обрусевших» за год, что прожили в районе Котласа, обедали в буфете, у вокзала.
Они подняли по граненому стакану. Меньше не пили, – позор как мужчине. Ну, а больше, – это что позволял карман.
«Пшеничная «водка ухнула по вискам, разливаясь блаженно и горячо по нутру. Тот, что по старше, с сединой, и вещмешком за плечами (попробуй, поставь на пол, и можешь забыть, про него), достал цигарку.
Пыхнув, с сожалением проговорил:
