Пролог
Мертвой она вернула свою красоту. Черты лица стали тоньше, усталость покинула их. И тени под глазами больше не казались молчаливыми признаками горя. Разгладились морщины, и даже квадратный мужской подбородок будто обрел девичью легкость.
Человек вздохнул.
И провел пальцем ото лба к носу, задержавшись на горбинке, которая видна-то не была, а под пальцами ощущалась. И дальше, к губам. Нижняя чуть отвисла. И язвочка на ней, давняя, старая, теперь гляделась причудливым украшением.
Да, пожалуй, так хорошо.
Он закрыл глаза, вдыхая запахи – камня и остывающего тела. А потом осторожно, бережно даже укрыл её простыней.
Осторожно поднялся на корточки. Огляделся. Темно. Свет налобного фонаря выхватывал неровную стену, темно-красную, ноздреватую. Камень здесь ненадежный.
Даже камень и тот ненадежный.
Ничего. Человек уже научился слышать скалу. Та спала, и пусть даже что-то там, в глубине, похрустывало, постанывало, но безопасно.
Он на четвереньках выбрался из узкого тоннеля. Душно. Опять это давящее ощущение в груди, когда, кажется, еще немного и сердце остановится. Но стоило потереть грудь, и ощущение отступило.
Это просто воздуха не хватает.
Шахты давно закрыты, да и сомневался он, что во времена их расцвета кто-то заботился о вентиляции. Ничего. Пот стекал по лицу, по шее, под куртку, пропитывая и рубашку, и майку. Зато сердце разогналось и теперь радостно стучало в ребра.
Почти как живое.
Надолго его не хватит, но он ведь может вернуться. К ней. И к другим тоже. Когда захочет. Вернуться и посмотреть. Убедиться, что она на месте.
Что по-прежнему красива.
Что… не сердится.
Что готова поделиться с ним. Как остальные.
Кое-как отдышавшись, он двинулся прочь от камеры к центральному проходу. Луч света скользил по шахте, выхватывая то сами стены, то деревянные подпорки, которые чудом сохранились.
Как и все здесь.
Штольня шла под небольшим уклоном. Порой от нее отходили боковые штреки, и в них жила тьма. Он знал, что в третьем слева прячется полусгнившая вагонетка. А в следующем, если по направлению к выходу, зарастает каменной породой бутылка. Сотня лет минула, все еще попадались свидетельства того, что некогда шахты жили.
Прямо как он.
Когда до выхода оставалась сотня шагов, человек замедлился. Здесь воздух был почище, и дышалось много легче. Старые воздуховоды частью завалило, но многие еще открывались на поверхности. И теперь сквозь них просачивался холод.
Человек выключил фонарь. Привычно пристроил каску на плоский камень у входа. Поправил куртку, рюкзак. Отряхнулся, больше по привычке, чем и вправду из надобности. И дальше уже пошел по собственному следу.
С закрытыми глазами.
Как раньше. Раньше у него ведь получалось. И сейчас можно хотя бы сделать вид, что той, украденной силы, хватит на такую малость. Нет, человек знал, что силы больше нет. И мир навсегда застыл в одной ипостаси, закрыв путь на изнанку.
И что это правильно.
Он стабилен.
Он нормален.
И ему не нужно никого убивать. Так ему сказали, думая, что обрадуют. Идиоты. Впрочем, ему повезло, что целители в обычной своей самоуверенности даже не предположили, что его это совсем даже не обрадует.
Из горла человека вырвался тихий рык. Но эхо сожрало его. И это лишь подстегнуло. Заставило перейти на бег.
Изнутри старый вход в шахту казался почти целым. Это на той, другой стороне он почти неразличим. Склон зарос сперва мелким осинником, сквозь который после пробились дерева посерьезней. И за сотню лет они поднялись, переплелись корнями, вытянули узловатые ветки, создавая своего рода полог. И в сумраке его привольно было мхам да мелкому кустарничку.
Вход затянуло, словно зеленою трясиной. Человек и сам-то его нашел случайно. А теперь вот, выбравшись, огляделся.
Отряхнулся.
И вдохнул сырой холодный воздух всей грудью. Хорошо… как же, мать его, хорошо. Губы растянулись в улыбке. И он поднял флягу, сделав первый глоток.
Кровь успела остыть, но не настолько, чтобы пить её стало вовсе невозможно.
- Эй! Привет! – этот окрик раздался совсем рядом. Рука дрогнула, пальцы разжались и треклятая фляга выскользнула. На мох. На камни. – Извини, что испугал! Не хотел! А ты что тут? По делу, да?
Парнишку он знал.
И хуже того, что парнишка знал его.
- Ага, - только и сказал человек, вытирая вспотевшие ладони о штаны.
- Батько, да? Опять ему нежить мерещится! Ему ж сколько говорено было, что нетути тут нежити! Нетути!
Мишка ловко перепрыгивал с камня на камень.
- А ты это, извиняй, я не хотел. Он меня вона, тожечки отправимши, чтоб поглядел. На старых выработках. А я ему сразу сказал, что нетути тут…
Мишка съехал на заднице, оставив глубокий след во мхах. И этот след смотрелся почти как рана. Он заставил человека поморщиться.
А содержимое фляги разлилось.
- Ты это, - Мишка тоже её увидел. – Ты… ну не серчай, добре? Чтой-то? Настоечка? Я тетке скажу, она тебе отольет…
Он наклонился.
И потянулся.
И умер, так и не успев понять ничего толком.
Человек поморщился, удержав тело на весу. Только колени Мишкины обмякли и по мхам проехались. Но ничего. Мхов здесь везде хватает.
Флягу он поднял.
Кровь… жаль. И на Мишку с сомнением посмотрел. С одной стороны, конечно, не то, но… с другой все одно покойник. Да и кто заметит-то?
Он ловко задрал голову. От парня пахло салом, домашним мылом и еще дымом. Нож вошел в шею аккуратно, и человек с трепетом слизал первую каплю.
Мелькнуло сожаление.
Пропадет ведь.
Можно было бы и вниз. И там уже, в тиши да спокойствии, сделать все, как надо. Правда, дара в Мишке ни капли, и оттого кровь его, пусть и сладка, но совершенно бесполезна.
Ему удалось сделать несколько глотков, после чего он перехватил тело и, закинув на плечо, бодро зашагал. В этом месте берег поднимался над морем высоко. И оно кипело, разбиваясь в пену, рассекаясь о каменные шипы рифов.
- Извини, парень, - все-таки человек, как ему хотелось думать, сохранил остатки того, что люди называли совестью. И Мишку ему было немного жаль. Добрый парень. Славный. Но что поделать.
На войне всякое бывает.
Так ему говорили.
Он верил.
А потом сказали, что войны больше нет. Но… разве это что-то да значило?
Он подтянул тело к краю.
Оглянулся.
Нет. Чуть выше, там аккурат камни и скользкие.
Человек стянул с Мишки ботинки. Великоваты, конечно. И прилично так. Надо же, а паренек не казался рослым. Ну да ничего. Человек ступал осторожно, стараясь не тревожить камни. А уже там, на вершине груды, переобулся. К телу он возвращался по мхам. И поскользнулся, позволив себе съехать к самому краю. И уже на нем задержался, впиваясь когтями в камень. У кого другого дух бы захватило – здесь берег выдавался узкой каменной полоской. И тело, уже снова обутое, с нее скатилось легко.
