В детстве у меня был друг, Лешка Жуков. Лешка жил неподалеку, на соседней улице, а его дед и бабушка жили рядом с моими бабушкой Машей и дедом Колей. Лешка был на пару лет старше меня, довольно упитанный, невысокого роста, с большой нечесаной головой. Лешкина вихры торчали в художественном беспорядке, руки и шея были всегда грязными, а под носом висела зеленая сопля, которую он рывком виртуозно загонял наверх. Сопля на время пряталась в носу, но стоило Лешке чем-то увлечься и перестать ее контролировать, как она тут же выглядывала из ноздри и вальяжно сползала, норовя угодить Лешке в рот. Лешка был начеку и тут же со смачным шмырганьем затягивал ее обратно. Расстаться с соплей у Лешки не получалось. Но в детстве эта Лешкина особенность не вызывала ни отвращения, ни раздражения. У каждого в детстве были такие друзья: кто-то сдирал болячки и съедал их, кто-то ковырял в носу, вытаскивал залежи на белый свет ну и… сами понимаете. Лешка был хорошим другом. Дружба наша началась с незапамятных в прямом смысле времен: Лешка был рядом всегда, и я не могла вспомнить, как же мы познакомились. Вероятно, это было тогда, когда нас мамы выводили на прогулку, и я, новорожденная, лежала в ярко – оранжевой германской коляске, а Лешка, делающий свои первые шаги карапуз, топал рядом, держась за мамин палец.
Первое осознанное воспоминание, связанное с Лешкой, было таким: меня, трех- или четырехлетнюю, мама с бабушкой на все лето увозили в гости к родственникам в Оренбург, а Лешка болел свинкой. Несколько дней Лешка, закрытый на карантин в доме у деда с бабушкой, тоскливо выглядывал из окна. На его большой голове был повязан старушечий платок, чтобы не застудить больные железы. Лешкино и без того крупное лицо стало из-за припухших желез огромным и мясистым. То ли Лешке рассказали, что меня надолго увозят, то ли он сам услышал, но в день моего отъезда он вырвался на свободу и прибежал ко мне. Мама безжалостно прервала наше недолгое свидание и увела готовиться к поездке.
Почти сутки мы тряслись в поезде, запомнившемся мне грязным туалетом, куда я категорически отказывалась входить, доставив маме немало хлопот. Добравшись до Оренбурга, мы некоторое время жили в гостях в доме у бабушкиной сестры, где в каждой комнатушке был небывало высокий порог, преодолеть который мне, маленькой, но очень самостоятельной, стоило немалых трудов. Я не очень отчетливо помню, как проходили дни в Оренбурге, одним из самых ярких воспоминаний на всю жизнь остался туалет, стоявший во дворе, колоритный деревянный нужник с вырезанным сверху на двери окошком в форме сердечка. Нужник качался во все стороны от малейшего дуновения ветра. В этом туалете я закрылась изнутри на огромный ржавый крючок, накидывавшийся на такой же ржавый гвоздь, а снять крючок с гвоздя уже не получилось. Я ломилась в хлипкую дверь, умирая от ужаса, мне казалось, что страшная дыра в полу туалета засосет меня без следа, а крючок все не снимался и дверь не отворялась. Не своим голосом я орала совсем несвойственный для маленького ребенка какой-то бабий призыв: «Люди добрые! Спасите! Помогите! Добрые люди!» Добрые люди сидели в небольшой кухоньке, поэтому услышали меня не сразу. Когда же наконец услышали, то побежали вызволять меня из моего зловонного плена. В щель между досками на двери нужника я, зареванная, видела перепуганные лица родственников, бледное лицо мамы, доведенной моим криком почти до инфаркта, и отважное и решительное лицо бабушки Маши, которая так дернула дверь туалета, что и гвоздь, и крючок вылетели из полусгнивших досок и выпустили меня на свободу. Помню, как причитали и осматривали меня со всех сторон – цела ли, а когда поняли, что все обошлось благополучно, хохотали до истерики. Мама потащила меня в старенькую баньку, долго терла кусачей мочалкой с мылом, чтобы смыть с меня стойкое туалетное амбре. Не задалось у меня с туалетами в этом путешествии.
Погостив несколько дней в Оренбурге, мы отправились на бабушкину родину – деревню Малослободку, располагавшуюся недалеко от Оренбурга. В Малослободке у бабушки родных не осталось, но там жил отец моего деда, ветеран войны прадед Миша. Мы отправились к нему, для того чтобы продемонстрировать меня, первую правнучку.
Дорогу до Малослободки преодолевали на молоковозе. Я помню, как оренбуржцы загадочно говорили, что придет шабёр и нас отвезёт. Кто придет? Мне казалось, что придет большой человек, похожий на пса. Почему-то в самом звучании слова «шабёр» мне отчетливо слышался собачий лай. Такой здоровенный, заросший шерстью с ног до головы шабёр. Я ждала его с нетерпением и сладким ужасом. Шабёр пришел. Это оказался пузатый красномордый мужик, напрочь лишенный романтического флера. Перед поездкой он лихо опрокинул эмалированную кружку самогона, чем привел маму в замешательство. Она пыталась иронизировать, не веря до конца, что человек употребивший, вернее, злоупотребивший, решится сесть за руль. Но ехать было надо: надвигалась ночь, места глухие, а ночевать негде. Маму со мной усадили в кабину молоковоза, а напарник водителя залез прям в цистерну, благо, молока там не было. Он торчал из люка цистерны и героически помахивал рукой, а я очень боялась, что дядя провалится и утонет в молоке. Мне представлялось, как стоят его ботинки в молоке, как постепенно промокают и чавкают, когда он переставляет ноги. Бабушка и ее сестра уселись в мотоцикл с люлькой, за рулем которого был тоже не вполне трезвый чей-то знакомый, наверное, тоже шабёр. Мотоцикл ехал впереди, и бабушка, сидящая за водителем и освещенная светом фар, оглядывалась на молоковоз и грозила кулаком водителю, если ей казалось, что тот едет слишком быстро. Спустя примерно час путешествия по проселочной дороге, количество кочек и ям на которой делали ее похожей полосу препятствий, в глухую ночную пору подъехали к дому моего прадеда. Ночь в деревне, окруженной лесом, была так темна, что, казалось, темнотой можно захлебнуться. Вокруг стояла оглушительная тишина, даже лая собак не было слышно. Мне стало не по себе, и я, рано повзрослевшая и самостоятельная, залезла на руки к маме. Стали стучать в темное окно деревенского домика. Прадед, высокий худощавый старик, вышел с фонарем на небольшое крылечко, поняв, кто приехал, назвал нас полуночниками и впустил в дом, который он называл избой. В избе стояла настоящая русская печь с лежанкой, куда меня, сонную, уложили и накрыли пестрым одеялом.
Наутро, проснувшись, я поняла, что со мной что-то не так. Я стала хныкать и пожаловалась маме, тут и обнаружилось, у меня поднялась температура, что за ночь успело распухнуть лицо, что мне больно жевать и что у меня стреляют уши. Лешка все-таки поделился со мной своим вирусом. Мое увеличившееся в размерах лицо подперли платком, накормили таблетками, раздавленными в ложке и смешанными с вареньем, и оставили лежать на печи. Температура, видимо, держалась у меня недолго, потому что я помню, как меня водили к прадеду на пасеку, как давали пробовать мед, только что извлеченный из маленьких домиков, которые непрестанно жужжали, как катали на лошади без седла, отчего острые лошадиные позвонки втыкались мне в седалище, и эти пикантные воспоминания на всю жизнь отбили желание познать прелесть и свободу верховой езды. Платок во время всех этих развлечений с меня не снимали, я чувствовала единение с Лешкой и, улыбкой растягивая свое распухшее лицо, говорила с гордостью, что я болею, как Лешка.
