В Шкафу почти всегда царил полумрак, и только через щель между дверцами платяного отделения внутрь порой пробивались несколько тоненьких лучиков солнечного света. Внутри они ломанными линиями перемещались поочередно с одной вешалки на другую – вслед за солнцем, будто совершали некий таинственный ритуал. И при желании их можно было принять за золотистые письмена, умело выведенные рукой искусного художника.
Никто уже и не помнил, когда все это началось, но в других Шкафах ничего подобного не происходило, поэтому и вешалки, и одежда всегда стремились попасть именно сюда, чтобы потом было чем хвастаться.
Шкаф считался самым модным местом в доме, да и к себе он относился как к произведению искусства, что на самом деле было не так уж и далеко от истины. Он появился в Комнате так давно, что даже она порой сомневалась в собственном первородстве, но то, что они старые знакомые – было видно с первого взгляда.
Замечено, что когда находишься вместе так долго, как Шкаф и Комната, то слова уже больше не нужны и молчание порой бывает более красноречивым. Настоящие чувства, в принципе, невозможно передать словами.
В начале Шкаф и Комната долго наблюдали друг за другом – не нарушая дистанции. Однако этикет соседства требовал хотя бы минимального общения. И однажды, когда продолжать молчать стало совсем уж неприлично, то они одновременно начали что-то произносить, быстрое и не очень внятное.
– … имеете в виду?
– … как возвышенно!
– … стоило ждать!
– … мне льстите?
– … не каждый может!
– … сплошные фантазии?
И так далее, и тому подобное.
Начатый разговор оборвался так же внезапно, как и начался – молчание затянулось, потому что каждый считал, что продолжать должен не он.
Ситуацию разрядил Ветерок. Он привычно – с шумом распахнул окна и ворвался в Комнату. Недолго покружив, насвистывая какой-то простенький модный мотивчик, он так же стремительно вылетел вон – по пути взбивая к потолку роскошные оконные шторы и увесистые дверные портьеры.
Шкаф и Комната от неожиданности успели лишь глубоко вздохнуть.
– Уф! – выдохнула Комната и, как бы между прочим – поинтересовалась. – А вы случайно не знаете, кто бы это мог быть!?
– Надо думать, это был ваш любимый Сквозняк, – ответил ей Шкаф и тут же принялся рассматривать за окном что-то очень важное для себя.
Шкаф уже давно относился к Ветерку без симпатии и даже придумал для него прозвище – Сквозняк. Кличка прижилась, так как полностью соответствовала характеру персоны. И теперь уже и Комната, и даже сам Ветерок – посмеиваясь, употребляли ее время от времени, когда нужно было, к примеру, придать немного озорства взаимоотношениям.
Что же касается Шкафа, то всякий раз, когда Комната и Сквозняк, никого не стесняясь и пошло хихикая, флиртовали – он не знал куда глаза девать от смущения.
– Ладно, предположим, что у них от природы беспардонный характер – каким родился таким и живешь. Но зачем делать это у всех на виду?! – пытался он разобраться. – Они же не животные! Хотя, как иначе это может здесь происходить – уединиться-то некуда!
Но как он ни старался быть объективным – ничего у него не получалось:
– Настолько откровенно и вульгарно при всех задирать даме ее полотнища! Ей Богу!
Комната же – одним привычным движением вернула на место свои текстильные атрибуты и с удовлетворением отметила, что на этот раз ей все-таки удалось растормошить своего молчаливого соседа.
– Мало того, – с оптимизмом констатировала она, – «мой малыш», – так ласково всегда называла она Шкаф, – наконец-то выразил свое отношение к моим развлечениям на стороне. Уж не ревнует ли он меня к Сквозняку?! А иначе, чем еще объяснить его раздражение?!
Комната не однажды замечала, что одно дело – дурачить себя, а другое дело – считаться с реальностью. Реальность же для нее была самой что ни на есть безрадостной – симпатии Шкафа всегда оказывались не на ее стороне.
– «Мой малыш» постоянно делает вид, будто меня здесь просто нет. К своей самой завалящей вешалке он лучше относится. Но в самом начале, ведь, все было иначе! – откровенно обманывала она сама себя.
Своей самой ранней истории, когда еще в облике кедра на склоне ливанских гор он укрывал в своей тени усталых путников, Шкаф не помнил. Воспринимать себя Шкафом он начал как-то сразу, и с тех пор его отношение к себе практически не изменилось.
В его памяти сохранились воспоминания о чьих-то руках, умело шлифующих его деревянные поверхности, о мучительных прикосновениях острого лезвия рубанка, о запахе столярного клея. Он даже помнил, как кто-то – возможно его создатель, однажды с нежностью посмотрел на него и сказал:
– Какой же ты у меня красавец! Ну, будь молодцом и дальше!
Своими формами Шкаф действительно напоминал скорее памятник архитектуры, чем просто мебель. По его фасаду этажами располагались ажурные балкончики и красочные витражные оконца, а инкрустированные перламутром дверцы то и дело чередовались с резными античными фигурками.
И внутри он состоял из множества отделений: и для хранения одежды, и всевозможных дополнений к ней; и для предметов ювелирного искусства, и столового серебра; и для фарфоровых сервизов, и наборов хрустальных бокалов…
А его выдвижные ящики, антресоли, плательные штанги, многоэтажные полки и этажерки – казалось, они смогли бы вместить ассортимент небольшого универсального магазина.
В Шкафу были и умело скрытые от посторонних глаз тайные отделения – всем известно, что в каждом произведении искусства сокрыта некая тайна, разгадать которую удается далеко не всегда.
Когда гости приходили вместе с детьми, то для пущего веселья играли в прятки и забирались кто куда – и в Шкаф тоже. В нем было столько укромных мест, что даже распахнув все его дверцы не сразу можно было найти затаившихся в глубине. Но игры когда-то заканчивались, и за возгласом: «Ах, вот вы где!» всегда следовали веселая возня, шум и смех.
А еще взрослые рассказывали детям истории, что в Шкафу есть несколько особенных мест, откуда при помощи нескольких волшебных слов можно перенестись прямиком в сказочные страны. Проверить насколько это правда – никому в голову не приходило, но ореол тайны мистической завесой окружал внушительную персону Шкафа, дополняя его образ весьма любопытными штрихами.
Все устраивало Шкаф в его внешности, кроме, пожалуй, одной детали, к которой он не знал, как относиться – толи краснеть за нее от стыда, толи гордиться ею. Дело в том, что над одним из его карнизов возвышался великолепной работы резной фронтон, на котором пухлощекие купидоны целились волшебными стрелами в лесных нимф.