Данила Давыдов - Ненадёжный рассказчик. Седьмая книга стихов

Ненадёжный рассказчик. Седьмая книга стихов
Название: Ненадёжный рассказчик. Седьмая книга стихов
Автор:
Жанры: Стихи и поэзия | Русская поэзия
Серия: Новая поэзия
ISBN: Нет данных
Год: 2022
О чем книга "Ненадёжный рассказчик. Седьмая книга стихов"

Карнавальная, частушечная, ерническая стихия соседствует в новой книге Данилы Давыдова с мучительной «постгуманистической» нотой: вопросом о возможности жизни, сознания, мышления и языка на фоне вечного молчания бесконечных пространств и грядущих изменений самой природы человека. В том, как эта тема звучит у автора, есть что-то паскалевское, совмещающее переживание «двух бездн» и яростную попытку преодолеть завороженность ими посредством беспрецедентного вселенского скандала – существования на фоне этих огромных безмолвных пространств в смертных животных телах мыслящего поэтического сознания. Данила Давыдов (р. 1977) живет в Москве. Книги стихов: «Сферы дополнительного наблюдения» (1996), «Кузнечик» (1997), «Добро» (2002), «Сегодня, нет, вчера» (2006), «Марш людоедов» (2011), «Все-таки непонятно, почему ты не дозвонился», «Нечего пенять», «На ниточках» (все три – 2016), «Новеллино» (2017). Книги прозы «Опыты бессердечия» (1999) и «Не рыба» (2021). Автор многочисленных литературно-критических публикаций, часть которых собрана в книге «Контексты и мифы» (2010). Премии «Дебют» (2000), «ЛитератуРРентген» (2009), «Московский наблюдатель» (2015) и специальный диплом «Anthologia» (2009) за критическую деятельность. Удостоен Международной отметины им. отца русского футуризма Давида Бурлюка, вручаемой Академией Зауми.

Бесплатно читать онлайн Ненадёжный рассказчик. Седьмая книга стихов



Две обезьяны, робот и шёпот рептилии

Все мои любимые поэты – в той или иной степени панки, и Данила Давыдов тоже. Быть панком в поэзии – это делать что-то трикстерское, нестабильное, парадоксальное в зоне языка и смыслов. Новая книга стихов Данилы называется «Ненадёжный рассказчик». Что такое «ненадёжный рассказчик», кроме известного литературного приёма, когда автор намеренно ведёт повествование от лица, которое может вводить читателя в заблуждение? В случае Данилы ненадёжный рассказчик – это, как мне кажется, рассказчик мерцающий. Мерцающий – в смысле «мерцательности» в работах Дмитрия Пригова и Льва Рубинштейна, использовавших этот термин[1]. Мерцательность как ненадёжность может осуществляться на разных уровнях: как нестабильность смысла, дискурса и субъекта, мерцание между иронией и серьёзностью, между обыденностью и метафизикой, как постоянная игра с контекстом – колебание смысла между тем, что находится внутри некоего контекста и вовне него. Все эти вещи характерны для литературного концептуализма, недаром Данилу Давыдова вместе с рядом других поэтов его поколения относили к постконцептуализму, делая акцент на сочетании у этих авторов элементов концептуалистской поэтики и прямого лирического высказывания. Впрочем, сам этот тип мерцания – между прямым лирическим высказыванием и концептуальной иронией – для меня всегда был значимой составляющей поэтики Дмитрия Пригова, и он сам осмыслял эти вещи в своих поздних работах.

Данила в одном из своих стихотворений отрицает присутствие в его поэзии метафизического измерения и прочего «из этой серии»:

в моих стихах нету метафизического измерения
‹…›
и трансцендентального нет
и сакрального нет
и трансперсонального нет
и просто-таки духовного нет
всем присутствующим привет

Но мы помним, что перед нами, во-первых, ненадёжный рассказчик, а, во-вторых, метафизическое измерение тоже может быть ненадёжным, колеблющимся, может так проступать сквозь обыденное, что будет всегда непонятно – есть оно или просто кажется, как некий намёк, эффект, мерцание. И, мне кажется, для субъекта этих стихов сохранение мерцания и отсутствие «окончательной ясности» – принципиально важно:

в тот момент
когда перестал ловить рыбу в мутной воде
он встал за станок
или взял оружие

Я выделяю – очень грубо – для себя две стратегии современных типов письма: поэзию, стемящуюся к выражению невыразимого, того, что находится за пределами языка, преображающую язык через этот опыт, и поэзию аналитическую, исследовательскую, ориентированную на работу с обыденным языком, в фокусе внимания которой, в первую очередь, именно язык и связанные с ним социальные контексты. И мне кажется, поэзия Данилы Давыдова выполняет своего рода связующую роль между этими стратегиями и «питается» напряжением, возникающим между ними. Такой внутренний конфликт между языком и невыразимым, позитивизмом и, скажем так, доступом к Иному, в первую очередь, напоминает проблематику «Логико-философского трактата» Людвига Витгенштейна. Даже не столько проблематику, сколько заданную этим способом мышления систему координат. Я помню, что много лет назад, в первой половине нулевых годов, когда мы с Данилой познакомились, мы в разговорах как-то затрагивали эти темы и упоминали Людвига Витгенштейна, а потом однажды утром после встречи Нового года в Мытищах, году уже в 2015‐м, я помню, как Данила Давыдов и поэт Андрей Полонский ожесточённо спорили о том, как правильно понимать фразу Витгенштейна «О чём невозможно говорить, о том следует молчать».

С того же самого момента нашего знакомства (2004 год, скорее всего) я всегда узнаю интонацию и ритм стихов Данилы, эту нарочитую неровность и театральную неловкость формы, с примитивистскими и наивными вкраплениями, отголосками как вышеупомянутого концептуализма, так и обэриутов, лианозовцев, – я бы сказала, что эти стихи в принципе учитывают опыт неподцензурной поэзии в её самых разных изводах, даже внешне как бы не очень близких автору, вплоть до капризных ломаных интонаций и поэтического юродства Елены Шварц.

Кроме того, мне кажется, что в поэтике Данилы присутствует и то, что он сам назвал применительно к другим авторам «некроинфантилизмом» (экзистенциальный ужас перед смертью и небытием, провоцирующий поэта на «детскую» оптику и «детскую» речь). И, безусловно, контекст поэтики Данилы Давыдова – это также ряд других замечательных и в разной степени поколенчески близких ему поэтов: Анна Горенко, Шиш Брянский, Марианна Гейде, Ирина Шостаковская, Виктор Iванiв… Поэтов, которые входили в литературу на сломе тысячелетий и сталкивались со сходными ощущениями, задачами и, пожалуй, сходной потерянностью:

мы смерть зовём, хотя зачем зовём,
когда она и так повсюду ходит.
мы с ней играем. каждый о своём,
хотя и взрослые, казалось б, люди
но там уже, надеюсь, мы не пешки,
не представители каких-либо систем.
идем, грызем небесные орешки.
Iванiв, Колчев, Горенко со мной.

Сам этот контекст – для меня очень родной. Я немного моложе указанных поэтов, но стала публиковаться в начале нулевых, в 17 лет, и тоже оказалась внутри именно этого контекста и соотносила себя с ним, и позднее, когда мои фактические ровесники заявили о себе как о поэтах, я часто ловила себя на ощущении, что поэтически мне ближе те, кто был немного старше и со многими из которых мы начинали одновременно. И в те годы Данила Давыдов был именно тем человеком, который собирал и выстраивал поле новой поэзии, он потрясал невероятной эрудицией, знал всё, читал всех. Всегда подчёркивал свой научный, «позитивистский» взгляд на вещи, но при этом мог горячо любить стихи, в которых на первый план выходила метафизика, миф, религиозные мотивы и пр.

Интонация стихов Данилы действительно странная, уникальная. Порождена она, как мне кажется, ужасом. Тем самым, экзистенциальным. Эта интонация иногда нарочито «умничает» – заговаривает ужас, стремится держать ужас в рамках путём усиления научно-остранённой составляющей. Корявость и наукообразие его рифмованной речи, её концептуалистские обертона выглядят именно как растерянность перед ужасным и волшебным, попытка говорения поверх всепожирающего ничто. Отсюда появляются в стихах Данилы все эти завиральные конструкции рассуждений о языке. Здесь вспоминаются и Введенский, и Пригов, и Шкловский. Остранение в поэтике Данилы, как ему и подобает, работает на слом автоматизма восприятия, порой вышибает почву под ногами, заставляет пережить удивление. Рифмы вместе с остранённой интонацией часто подчёркивают афористичность текстов Данилы, превращают их в своеобразные афоризмы-парадоксы. И сам язык, и остранение, и встроенная в эти тексты ирония, и элементы аналитической, исследовательской оптики, – один из способов ответа на ужас. Параллельно у Давыдова существует другой способ ответа на ужас – вдруг возникает что-то наивное, (некро)инфантильное, и часто именно в таких местах отчётливей всего ощущается лирическое начало, та самая беззащитность и непосредственность лирического высказывания, которая тоже мерцает между искренностью и приёмом, и, возможно, парадоксальным образом прибегает к этому «детскому» и примитивному языку как к своего рода опосредованию.


С этой книгой читают
Алла Горбунова родилась в 1985 году в Ленинграде. Окончила философский факультет СПбГУ. Автор книг стихов «Первая любовь, мать Ада» (2008), «Колодезное вино» (2010) и «Альпийская форточка» (2012). Лауреат премии «Дебют» в номинации «поэзия» (2005), шорт-лист Премии Андрея Белого с книгой «Колодезное вино» (2011). Стихи переводились на немецкий, итальянский, английский, шведский, латышский, датский, сербский, французский и финский языки. Проза печ
Болевой нерв новой книги Л. Юсуповой – повседневное насилие, пронизывающее современную российскую действительность. Основанная на фрагментарном цитировании официального судебного архива, документальная поэзия Юсуповой следует логике «освободительного монтажа», благодаря которому невидимая жертва преступления обретает зримые черты. Этическая задача автора – вернуть жертве голос, сделать его слышимым в пространстве индивидуальной и коллективной пам
«Вывихивая каждую строку», резко переключая регистры речи, обращаясь к контрапункту и диссонансу, к бедным, тавтологическим, «ублюдочным» рифмам, Игорь Булатовский ведет разговор с поэтической традицией и с языком – о его бессилии, его отравленности, его надруганности, его стыдности и стадности. Но также и о его способности говорить об этом. Говорить, не отворачиваясь от постыдного и отвратительного, сквозь спазм. Игорь Булатовский (род. 1971) –
Сопротивляясь концептуалистскому выхолащиванию чувственного, практикуя то, что Сьюзен Сонтаг называла – в противовес интерпретации – эротикой искусства, тексты Костылевой вместе с тем создают ситуации чрезвычайного положения, эксплицируя иерархическую природу всякого дискурса, проблематику социализации женщины и насилия письма над поэтом. Елена Костылева – автор книг «Легко досталось» (Colonna Publications, 2000), «Лидия» (Colonna Publications, 2
Весёлое чтение всегда приносит радость и детям, и взрослым. Промчимся по радужной «вопросной тропинке» с рисунками и вспомним подробности жизни животных, рыб, человека. Загадки всегда дарят улыбки и хорошее настроение, почувствуйте это на себе!
Сборник «Я сбудусь» – первая книга стихов Татьяны Костопулу. Это – современная поэзия, яркая и образная, эмоциональная и чувственная.
Эти стихи я посвятила Павлу Кобелеву из Полевского. В них есть все, что я хотела бы ему сказать, если бы мы когда нибудь встретились.
«На зелёной лужайке» – проба пера автора, первый сборник детских стихов. Стихотворения написаны автором как для своих троих деток, так и для широкого круга любознательных малышей.
Любителям рифмованного слова предоставляется множество стихотворных опусов. Здесь есть и лирические произведения, и детские, и меланхолические для любителей погрустить, и злые политические для желающих побузить; сатирические, эротические и юмористические для приятного времяпрепровождения; весёлые и грустные, добрые и злые, и даже матерные. Надеюсь, любой читатель здесь найдёт что-то своё. Приятного чтения!Содержит нецензурную брань.
В увлекательной, почти детективной форме автор, посвятивший 20 лет своей жизни пушкинской теме, исследует и по-своему решает одну из загадок биографии и творчества Александра Сергеевича Пушкина – тайну его знаменитой «утаённой» любви, на протяжении двух столетий волнующую пушкиноведов. На обложке портрет А.С. Пушкина кисти В.А. Тропинина.
В книгу петербургского писателя Юрия Ломовцева вошли повести и рассказы, написанные в разные годы. Автор следует традициям русского реализма. Его произведения отличает точность бытовых деталей, сострадательное, чуть ироничное отношение к героям, чувство юмора.
Любовь питает акт творения. А само творение во власти сил, нам неведомых. Когда мы наполнены любовью и вместе с тем жаждой творения, неведомое настойчиво стучится в нашу дверь.... "Адель" – первый рассказ будущего сборника на лавкрафтовские темы. Это – небольшой фрагмент, вычлененный из того чудовищного месива, что клокочет тайнами и угрожает свести с ума.