Я шел по площади расслабленный, как это было, когда вернулся после командировки из враждебной страны. Оживленные супермаркеты и магазины, по-домашнему открывшие все двери, зазывающие широкие окна витрин, полные образцов товаров, на огромных рекламных щитах игриво улыбались изящно изогнутые недоступные дамы в бриллиантах. Откуда-то доносилась музыка, разнося звуки по всему пространству.
И это – на волне взбесившейся пропаганды в мировых СМИ, поднявшейся до критического пика и опустившей престиж нашей страны ниже плинтуса. Мне казалось – это веселье перед концом света.
Входя в офис, я думал об одном: как пройдет перерегистрация моей организации, будут ли деньги на зарплату сотрудников в следующем месяце, и для семьи. Вспомнил обиду жены на зарплату нищеброда, и внутри засосала тягучая забота о семье.
Встретила молоденькая секретарша, радостно взглянув на меня распахнутыми малахитовыми глазами. Она похожа на юную гимнастку, в коротенькой юбочке, обнажающей удивительные точеные длинные ножки. Она знала свою силу.
Я чувствовал себя стариком, который уже перестает приглаживать волосы (с сединой), предчувствуя появление хорошенькой девушки, – мысль о себе, старике отводит от этого намерения, и остается желание выглядеть достойно возрасту.
За мной втиснулся опоздавший молодой сотрудник, живчик с мальчишескими повадками.
– Привет, Светуля, – захлопотал над ней, галантно наклоняясь лохматой шевелюрой. Она отпрянула от его задевающих волос.
Мне представилось: он часто вглядывается в зеркало в уборной, видя привлекательный овал лица, и завидует сам себе. А в вагоне метро жарко впивается взглядом в женщин, сидящих напротив. Но те почему-то остаются равнодушными или презрительными.
– Хватит скоморошничать перед дамой. Зайди.
Я был зол – его не было неделю. Втянулся в это противное душе состояние – перед сиянием малахитовых глаз, нарушив нежную ауру. Что это за нехорошее горение внутри? В последнее время чувствовал себя утомленным.
В моем кабинете я дал волю гневу.
– Где был? Звонили, звонили…
– Болел.
Я обмяк.
– Температура?
– Да.
Вдруг осенило: а почему звонил домой – он не отзывался? Может быть, в беспамятстве вышел и бродил, как лунатик. Или не мог дотянуться до телефона исхудавшей ладонью.
Тот вспылил.
– Хотите уязвить?
– Это вы нас уязвляете, взваливаете свою работу на других!
Что с ним делать? Уволить, с дальнейшими судебными тяжбами? Не дать премии – они и так считают копейки? Жалко. Я не сумел поставить дело так, чтобы каждый мучился моим состоянием нищеты и жажды выжить, как я. Отвечал за свою судьбу.
Сидящий напротив бухгалтер Травкин поднял от бумаг морщинистое лицо.
– Выгони этого тунеядца! Не рабочая косточка.
В нем есть что-то прочное, крестьянское. Мы начинали вместе, и он ободрял меня своим оптимизмом.
– Можете выгнать, это вам даром не пройдет! – вспылил лохматый, и твердым шагом вышел.
____
В конференц-зале уже сидели члены Совета нашего общественного движения «Спасение»: писатель Павел Знаменский, свободный бизнесмен Игорь Туркин и политолог и экономист Нелюбин, мои друзья. Вошли – громогласный коммунист Холмогоров, неутомимый разработчик утопических проектов (сколько я его знал, он всегда предлагал проекты, горел ими, но они почему-то не шли), и диссидент Волховинский в мятом пиджаке, вернувшийся на родину и прислонившийся к нам (живших в Лондоне эмигрантов по привычке зовут «диссидентами»).
Выплыл откуда-то из гнетущей атмосферы кризиса участник Движения – благородный демократ Илья Богородский с медальным лицом, лишенный юмора от переживаний за родину, со своими сторонниками. Заглянул из любопытства известный телеведущий Дмитрий Данг, маленький, с поднятым подбородком, в наглухо застегнутом розовом френче, похожий на дуче.
Трибуна, как говорится, предоставлялась кому не лень. Это был прорыв – стало возможным спорить откровенно во время нового кризиса в стране, как во времена после крушения Советского Союза.
Диссидент Волховинский, как старший, говорил доброжелательно, раздвинув улыбку на широком апоплексически красном лице. Когда-то его бизнес «закрыли» в лихие времена, он отсидел несколько лет в тюрьме, и бежал без оглядки за границу, проклиная Систему.
– Возвращается Византия, которая вылепила наше мировосприятие. Она была похожа на нашу эпоху бюрократии. Евстафий Ромей во II веке писал: античность была неотделима от достоинства свободорожденного гражданина, а среди ромеев выпороть можно любого. Крестьяне бунтуют, пока у них что-то есть, а потеряв все, смиряются со своей судьбой. Византия пала из-за тоталитаризма. И Россия так и не обрела свою идентичность. Ее общежитие держится на предании. Вместо порядка – привычка повиноваться. Вместо знания – любознательность. Юридическое знание – лишь в требовании своих прав. Не могут понять, что богатство заключается в способности к терпеливой работе. А страх соперничества с Западом? Страх поколений остался еще со времен разорения Ордой. Но у нашего народа есть потрясающая способность – подниматься после падения!
– С чего ты взял? – трубно закричал коммунист Холмогоров. – А «Слово о полку…? А наш славянский дух, о который, как об утес, разбились все шедшие к нам «с мечом»? Разве этот дух вылеплен не нами самими? А жизнь при тоталитаризме, наряду с насилием над народом, была такой же полнокровной, как и при других системах, и ее невозможно вычеркнуть.
