Худенький двенадцатилетний мальчишка лежал на широкой лавке обнажённой спиной вверх, закусив губу, и молчал. Внушительного вида седой монах суетился вокруг него, осторожно протирая глубокие шрамы на исполосованной кнутом коже, обильно смазывая их тёмной, плохо пахнувшей мазью. Морщины на его лбу двигались вслед за изогнутыми бровями, когда он осторожно касался ребёнка. Губы дрожали, а в маленьких заплывших глазах прятались слёзы сострадания.
– И почему ты такой неслух, ну, скажи мне, почему? ― тихо бормотал он, особенно не рассчитывая на ответ. ― Слушался бы меня, и ничего не случилось, но ведь ты упрямец, каких поискать, всё делаешь по-своему. И вот, чем это закончилось…
Монах тяжело вздохнул, взглянув на окровавленное тряпьё, в которое превратилась рубаха мальчишки после того, как настоятель монастыря «наказал» его своим кнутом. Кряхтя, он с трудом наклонился, и подобрав обрывки одежды, бросил их в очаг. А потом, вернувшись к мальчику, сел на соседнюю лавку, уронив на колени натруженные руки:
– Але́н, никчёмный кусок ослиного помёта, знаю, что слышишь меня. Не молчи, скажи хоть что-нибудь, или я подумаю, что ты уже отправился на небеса к своему дружку Люка́.
Но Ален упрямо молчал, и старый монах потянулся за бутылкой вина, припрятанной им под лавкой. Какое-то время в келье раздавалось лишь тихое бульканье, прекратившееся с его расстроенным возгласом:
– Вот ведь мерзкая дрянь, опять опустела! А утром, точно помню, была полным-полна…
Посопев, он снова обратился к мальчику:
– Молчишь? Ну, молчи. Кто я тебе? Да никто, просто брат Барте́м, зачем со мной разговаривать. Это ведь не я спас тебя год назад во время грозы и принёс на своём горбу, полуживого, в монастырь, выхаживая твои чудом не обгоревшие кости, на которых и мяса-то почти не было. Наверное, кто-то другой вылечил глупого, ничего не помнящего мальчишку, дал ему имя Ален, что значит «красивый». А потом с трудом уговорил Настоятеля оставить при монастыре, чтобы тот не умер от голода в горах, правда?
Монах опять обиженно вздохнул.
– Пожалуйста, замолчи, ― прохрипел Ален, ― нашёл, чем хвастаться. Да лучше бы я сдох от удара молнии, чем терпеть такое здесь… Всё равно убегу, никто меня не удержит. Вот только поправлюсь и поминай как звали.
Бартем немного помолчал, и, встав, медленно пошёл за новой бутылкой монастырского вина. Ален прислушивался к удаляющемуся тяжёлому топоту его ног, молча глотая слёзы обиды и унижения. Наставник ― искусный травник, его мазь остудила горящие раны на спине и даже уменьшила боль, но она не могла избавить от того, что мучило и сжигало Алена изнутри ― ненависти к Настоятелю.
О том, что брат Рейнер, при его высоком положении, питает слабость к красивым мальчикам, Ален узнал ещё год назад, когда оказался здесь стараниями доброго травника. Тогда он был очень слаб, и жизнь «найдёныша» висела на волоске. Бартем и его ученик Люка буквально вырвали мальчишку с того света, по очереди день и ночь ухаживая за ним. Этого Ален никогда не забудет, напрасно наставник упрекал его в подобном бесстыдстве.
Бартем заменил Алену отца, которого он не помнил, а Люка стал для него и братом, и другом.
– Ох, Люка… Как же болит сердце при мысли о тебе: нескладный, худой, но улыбчивый и добродушный с мягкими карими глазами, безобидный и никому не причинивший зла за свою короткую жизнь. Зачем ты убил себя, глупый? Знаю почему и из-за кого, но не понимаю ― зачем? Этот мерзавец не стоит твоей жизни, а теперь он взялся за меня, ― Ален подавил стон, такую боль причиняла ему эта
