«Надеюсь, сегодня ты скажешь мне «да»».
Смотрю на смс, щурясь от сибирского солнца, и прыгаю в трамвай.
Очень двусмысленная фраза. Может означать, что угодно. Первое свидание. Секс. Минет. Свадьбу.
При мысли о свадьбе, сердце делает кульбит, но я отбрасываю мысль. Потому что больше не невеста стального магната, а просто студентка театрального вуза в Новосибирске.
Ну хорошо, пусть не очень «просто». Ведь мне удалось поступить с первого раза, на бюджет. В первый же год попасть в массовку городского театра.
И сейчас я еду на первый свой спектакль, где буду играть роль Ларисы в «Бесприданнице» Островского. Пугает, насколько это сходится с прошлым. А молодой человек, мне написавший, это Толя. Весьма талантливый актер и мой партнер по сцене. Играть он будет Юлия Карандашева, что тоже весьма символично.
Уже полгода я отказываю ему в свидании, придумывая самые разные причины. Вроде отсутствия времени, страха, что это испортит отношения в коллективе, что не хочу рушить такую замечательную дружбу.
И только настоящую причину назвать ему боюсь.
Я девственница.
И, наверное, его это может обрадовать, только вот при этом мое тело весьма порочно использовалось в самых разных позах на протяжении почти трех месяцев.
И я была очень даже не против.
Девственна, но не невинна. Но сейчас, вспоминая об этом, мне кажется, что на коже застыл известкой слой грязи.
А Толя… Он другой. Он светлый. Хочет не просто отношений, он жаждет настоящей любви.
«А разве есть любовь ярче, чем между партнерами на сцене, Ниночка», – шептал он мне, недавно провожая домой.
«Есть», – думала я, только вот не приносит ничего хорошего. Как наркотики. Отказ от которых адски болезненный. Ломка невыносима. Я не принимала наркотики, но я любила.
Толе же я улыбалась, просила не торопить, и целомудренно целовала в щеку.
Порой корю себя, что эгоистично держу призрачной надеждой.
Но мне кажется, его добродушие и нежность дарят мне то ощущение света, что я потеряла два года назад.
Когда выстрелила в любимого человека.
– Пермякова! – черт. Бросаю взгляд на наручные часы. Не опоздала же вроде. У нас еще прогон. А наш режиссер вечно на панике. – Ты чуть не опоздала! Помнишь, по какой причине ты имеешь право опоздать на репетицию?!
– Если умру? – предполагаю я и сдаю свой любимый белый пуховик в гардероб.
Подарок бывшего жениха все такой же, как и два года назад.
Наверное, мазохизм, но я не могу его выкинуть. Он дарит мне воспоминания. И то, что они не только хорошие, порой держит меня на плаву.
– Правильно! Только витаешь ты где? – он хватает мой подбородок жесткими пальцами и осматривает лицо. – Выспалась?
– Весьма, – даже снилось что-то. Коты. Мне всегда снятся коты. Но не какие-то, а вполне себе конкретный, которого я оставила в прошлой жизни.
– Тогда хватит пялиться в пустоту. Я даю тебе шанс. Просрешь, другого не будет.
«Просрешь, другого не будет», – передразниваю его про себя.
Потому что повторяет регулярно. Но в лицо претензии не выскажу, потому что он самодур и может выкинуть все, что угодно.
Но при этом весьма харизматичный, со своей кудрявой черной шевелюрой, высоким ростом и поджарой фигурой.
А уж от походки, резкой, размашистой, так и вовсе многие дамы в нашем театре сходят с ума.
А еще он мой педагог. Очень требовательный и грубый. Но после отношений с Борисом Распутиным, женихом. Его ударов по самому больному, грубость Шолохова ощущаются легкими толчками в плечо.
И режиссеру весьма понравилось, как я их сношу. Плакала только один раз. Зато после этого выдавала те сто процентов, что он просил.
То есть беспрекословно требовал.
Толя уже в гримерке. Улыбается из зеркала, пока над его лицом и светлыми волосами колдует гример. Немного старит, лепит усы. А еще моя мама по сцене здесь, и, конечно, «Паратов». Видный актер, заслуженный артист сорока лет Жильцов Владимир. И ему очень не нравится, что он участвует в спектакле со студенткой второго курса.
А мне не нравится, как он играет богатого дворянина. Потому что у меня в голове сложился образ по реальному персонажу. И Жильцов ему не соответствует, больно наигранно это его: «Что делать, Лариса Дмитриевна! В любви равенства нет, это уж не мной заведено. В любви приходится иногда и плакать.». Хотя может быть я просто сужу со своей колокольни? Ведь мир – это не только Борис Распутин. Он гораздо больше. И я сама на протяжении последних лет в этом убеждаюсь.
И убеждаю себя, что ловлю кайф от своей свободы.
– Нина, бегом, – тянет меня к зеркалу гример и распускает косу темных волос, накладывает грим на светлую кожу, оттеняет синие глаза. В другую сторону меня тянет костюмер, потом снова появляется Шолохов. Останавливает в коридоре, толкает к стене.
– Ты мне здесь нужна, а не в облаках своих. Сейчас сцена возвращения Паратова. Ты все помнишь?
Киваю и настраиваю себя на роль.
– Об вас я всегда буду думать с уважением; но женщины вообще, после вашего поступка, много теряют в глазах моих, – говорит Шолохов, чуть более низким голосом. Он и сам был актером, но повелевать ему нравится больше.
– Да какой мой поступок? Вы ничего не знаете.
– Эти «кроткие, нежные взгляды», этот сладкий любовный шепот, – когда каждое слово чередуется с глубоким вздохом, – эти клятвы… И все это через месяц повторяется другому, как выученный урок. О, женщины!
– Что «женщины»?
– Ничтожество вам имя! – с отчаянием в голосе выдает режиссер, чуть нависая.
– Ах, как вы смеете так обижать меня? Разве вы знаете, что я после вас полюбила кого-нибудь? Вы уверены в этом?
И почему после этой реплики, мне хочется закрыть глаза и окунуться в прошлое. Смотреть не в зеленые глаза, а серые. Чувство, что именно Борис стоит передо мной и хлещет новой репликой Паратова.
– Я не уверен, но полагаю.
И я отвечаю, отвечаю сердцем и звенящим шепотом, облизывая губы. И Шолохов «Паратов» смотрит на них так внимательно, что становится неудобно.
– Чтобы так жестоко упрекать, надо знать, а не полагать.
Я вот знаю, что больше Бориса не люблю. Знаю ведь?
