До рассвета оставалось тридцать девять минут. Алексею Уварову снова не спалось. Он стоял у окна и уныло разглядывал заросший травою двор. Тьма пугала его, зябким сквозняком прикасалась к сердцу. Он был одинок, как бывают одиноки лишь глубокие старики. И в каждом мгновении отступающей ночи ему мерещилась смерть.
Когда-то его утра пахли ожиданиями и свежемолотым кофе. По утрам он всегда ощущал себя немного иначе. Будто что-то поменялось за ночь. Будто он проснулся другим человеком. Все события дней предыдущих отступали и на время теряли свое значение. С каждым рассветом начиналась новая жизнь.
Теперь его утра были наполнены ностальгией и горькими лекарствами. Рассвет стал единственным утешением и одним из немногих доступных ему удовольствий. Рассвет стал его наваждением, призраком все дальше ускользающего будущего. Каждый восход солнца мог оказаться для него последним, и эта мысль заставляла его особенно остро ценить момент начала нового дня. Алексею Уварову было восемьдесят семь лет.
Последние годы он жил, считая дни, часы и минуты. Осознание ценности времени пришло к нему после второго инфаркта, когда врачи еле вытянули его с того света. Долгие дни в реанимации ждали его последнего вздоха, но вопреки всему сердце продолжало биться. С тех пор минуло тысяча шестьсот двадцать девять дней – немалый срок и личная победа. Над временем и над смертью. Он отсчитывал каждый день – двадцать четыре часа, тысяча четыреста сорок минут, восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд. Секунды нравились Уварову больше всего. В секундах он был почти бессмертен. И все же он понимал, что дни его сочтены и с каждым прожитым часом приближается неизбежный конец. Не верил в чудо, не тешил себя грезами о загробной жизни и продолжении существования в иных мирах. Смерть означала небытие, вечный сон без надежды на пробуждение. И эта беспощадная окончательность сводила его с ума.
Всю жизнь он посвятил научным изысканиям, лишь изредка отрываясь от микроскопа, чтобы с холодеющим сердцем осознать, что однажды умрет. Он любил жизнь и не мог представить мир без самого себя. Собственное несуществование казалось тупиком, гранью, за которую он не мог проникнуть в своих раздумьях. Он умрет, и вместе с ним умрет все, что делало его человеком, являлось его сутью. Умрут его истины и заблуждения, умрут сожаления и несбывшиеся грезы, ожидания, разочарования, надежды… Его личность, его разум – столь совершенная совокупность уникальных эмоций и черт, – куда все это могло исчезнуть? Ни медицина, ни религия, ни философия ответа на этот вопрос не знали. Только домыслы, да околонаучные споры, не дающие ни ясности, ни утешения. И если бы он мог повернуть время вспять… Скольких ошибок мог бы он избежать, как многое хотел бы исправить…
Писк таймера отвлек его от невеселых размышлений. Пора принимать лекарства. Уваров отвернулся от окна и медленно пошел к столу, заставленному большим количеством пузырьков и таблеток. Внезапно он почувствовал дурноту. Чья-то невидимая рука сдавила затылок, сжала виски, металлическим обручем обхватила голову. Стало трудно дышать. Воздух словно обрел плотность и с трудом проникал в легкие, сердце бешено заколотилось. В глазах странно множилось – все предметы стали бесконечным повторением самих себя, комната казалась длинным туннелем. Уваров зажмурился, пытаясь прогнать непонятные виде́ния. В голове пронеслась мысль – надо добраться до телефона и позвонить в «Скорую». Но что-то надвигалось, заполняло тяжестью каждую клетку, отнимая возможность двигаться и чувствовать. Каждый вдох требовал невероятных усилий. Сознание померкло, но Уваров не упал – казалось, воздух держал его, не давая телу осесть на пол. Комната озарилась сиреневой вспышкой, свет на мгновение поглотил все цвета, оставив лишь очертания предметов. Через секунду все исчезло, и в комнате вновь воцарилась предрассветная мгла.
Он пришел в себя под настойчивое верещание таймера. Звук пульсировал в голове в такт гулким ударам сердца. Уваров выключил его и тяжело опустился на стул. С минуту посидев, с облегчением понял, что не чувствует ни боли, ни обморочной слабости, сопровождавших предыдущие два инфаркта. Значит, пронесло. Его срок еще не пришел.
Он протянул руку к коробке из-под конфет, где хранил таблетки, и достал серебристый блистер. Запил ярко-желтые капсулы водой, прямо из стеклянного графина. Посидел еще немного, прислушиваясь к ощущениям внутри, затем встал и пошел на кухню ставить чайник. Дверь в коридор показалась ему непривычно тяжелой, но Уваров не придал этому значения. Он сделал шаг и ступил в темный коридор. Тусклый свет окутал его мягким сиянием, и от неожиданности Уваров вздрогнул и выругался. Потому что стоял он в той же комнате, из которой только что вышел. У окна, напротив двери, где так часто встречал рассвет. Все выглядело точно таким, как минуту назад, – тот же стол и шкаф с любимыми книгами, фотографии на стенах, кресло с брошенным на него пультом от телевизора. Даже пятно на полу от пролитого вчера чая, которое он поленился затереть, осталось на месте. За окном по-прежнему господствовала ночь, и комнату освещал электрический свет лампы.
Уваров беспомощно огляделся. Несколько раз открыл и закрыл глаза, надеясь, что мираж исчезнет и все встанет на свои места. Сделал шаг назад и уперся спиной в подоконник. Двери, через которую он сюда попал, больше не существовало. Лишь холодная гранитная линия, в которую он вжимался, отказываясь верить в происходящее.
