— Ну что же ты, тея, — прозвучал рядом чуть хрипловатый голос, словно со сна или просто после долгого молчания.
Тамила быстро оглянулась.
Он сидел в тени, за его столиком никого больше не было. Сидел, откинувшись на наклонную спинку широкой лавки, глядя из-под полуприкрытых ресниц, губы чуть изогнуты в лёгкой усмешке. Перед ним стоял кувшин с янтарной жидкостью, наполовину опустошённый.
"Солнечный закат" — опознала жидкость Тамила. Крепкий напиток, поначалу дарящий солнечное настроение, а потом… если не знать меры — порой приводящий к полному "закату" сознания. Правда, оборотни не пьянели так, как обычные люди, но если всё это он выпил в одиночку… то удивительно, как ещё не закатился… под лавку.
Однако незнакомый оборотень держался уверенно, золотилась светло-янтарная жидкость в дорогом прозрачном кувшине, и такими же янтарными были его глаза. И в них померещилось Тамиле опустошение, тоска, бесшабашное веселье того, кто потерял слишком много, поэтому немногим оставшимся не дорожит. Внезапно показалось, что эти глаза затягивают её, как омут — опасный омут, от которого нужно держаться подальше, но так хочется всмотреться… поймать своё отражение в зовущей глубине, нырнуть, чтобы накрыло с головой…
— Садись, здесь свободно, — и он улыбнулся шальной улыбкой.
Отчаянно рыжий, как лис на вывеске. Отчаянно одинокий — как она сама. Отчаянно… притягательный. Сердце забилось сильно-сильно и замерло, словно провалилось куда-то. В тот омут — не иначе. И ей было его не жаль. Кому оно нужно — её сердце? Она даже и не знала прежде, что оно есть у неё — то самое сердце, про которое рассказывают в сказках про любовь, которое может биться настолько жарко, что подкашиваются ноги и дыхание перехватывает, а его стук, кажется, разносится по всей округе и оглушает…
Спасибо лисам и енотам — они пели и играли так, что почти заглушали его стук. Пели про конец света… Который непременно настанет — и для всего мира, и для каждого, кто в нём живёт. Кто-то умирает, но непременно родится вновь! И пока конец не наступил — надо жить, петь, любить и радоваться! И она была с ними полностью согласна.
(...)
Медленно утекающее время превратилось в стремительно проносящееся. Тамила становилась всё печальнее, и даже весёлые песни больше не помогали.
— Тебе есть куда идти? — спросил Лари, склоняясь к ней, касаясь её руки — бережно, без всякого… без того — липкого и отвратительного, которое было ей так хорошо знакомо.
— Да, — она кивнула, пряча глаза, чувствуя, что к ним снова подступают слёзы. — Есть. На эту ночь сниму комнату, а завтра, — она неопределённо взмахнула рукой — не той, которой он касался, конечно! Та лежала неподвижно. Жадно впитывая его тепло.
— Завтра мне уходить. Порталом. Меня ждут, — лихо соврала она, радуясь, что всё же получилось. Вот так — коротко — всё-таки получилось. Длиннее — уже никак. Не могла.
— Ждут, — он кивнул и убрал руку.
Не понятно: не поверил? Или огорчился?
— Значит… больше не увидимся, наверное, — вздох.
Всё-таки огорчился?
— Брат решил, что нам нужно поступить на княжескую службу.
Тамила замерла, боясь дышать. Грудь сдавило, но совсем не от радости. Она знала, что будущего у них нет. И самое лучшее — закончить всё сегодня. Значит… отказаться от надежды устроиться при князьях?
— Я пока отбиваюсь, — Лари смотрел в сторону, словно видя там будущее, которое ему не слишком нравилось. — Но брат, он такой… если уж что решил… Значит, добьётся. Побеждает всегда тот, у кого есть цель. У него есть, у меня нет, значит, он уже победил.
Тамила внутренне согласилась с тем, что цель даёт преимущества. Но вовсе не гарантирует победу. Тем более такую победу, которая принесёт… если не счастье, то хоть удовлетворение. Она уже знала, что победы могут быть разными. От иных — только тошнота и горечь.
— Может, всё же расскажешь, что у тебя стряслось? — на этот раз вопрос Лари застал её врасплох.
Ей казалось, что он уже отступил, да и не очень-то его интересовало, что с ней и кто она вообще такая… Но сейчас по его тону и взгляду можно было подумать, что очень даже интересовало. И не отступил он, а просто давал ей время.
— Я… не могу… — выдавила она. И вдруг, под влиянием внезапно накатившего вдохновения, прибавила: — Не здесь. Не при всех.
Он стал серьёзен. Поднялся, взял её за руку — осторожно, бережно, и она сама сомкнула пальцы вокруг его ладони. Тамила плохо помнила, как поднялась с ним в комнату. Была ли это комната, которую он снимал здесь на постоянной основе, снял ли он её именно на эту ночь, — она не знала и её это не интересовало. Кажется, Лари сам вспомнил про её сумку и послал за ней мальчишку-прислужника. Но всё это было словно скрыто туманом.
Тамила помнила только, как сидела на краю узкой кровати, а Лари почему-то — на полу у её ног, на тощем, но чистом ковре. Комнатка вообще была хоть и скромной, маленькой, но чистой и уютной. На миг вспомнилась спальня, в которую хотел затащить её Треф. Та была большой, с претензией на… не на роскошь, конечно, но на достаток. Большая кровать, покрывало из поддельного шёлка. При одном воспоминании замутило.
Помнила, что начала почему-то плакать. А Лари утешал её, неловко гладил по плечам, путаясь рукой в её волосах. А потом вдруг поцеловал. Значит, сидел уже не на полу? Рядом? Кажется, да. Помнила его янтарные глаза, в которых плясали отсветы свечей… Да, там были свечи. И, кажется, огонь… Очаг? Камин? Да... был камин. Живой огонь. И ещё более живой и горячий огонь растекался по жилам, пылал в крови, сжигая её медленно выращенную, любовно отшлифованную ледяную броню, расплавляя её поцелуями, обжигающими своей пронзительной нежностью…
Что она рассказала ему? Не могла вспомнить. Про Трефа уж точно не говорила. Разве что об одиночестве… о холоде… Или не было и того? Память не сохранила слов. Помнились лишь его прикосновения — бережные, отзывающиеся дрожью в теле, трепетом — в душе. И его взгляд. Печальное солнце его глаз, тёплый янтарь.
В том взгляде, что ей виделся и спустя годы, стоило лишь прикрыть глаза и коснуться мыслью тех бесценных минут и часов, не было страсти — только тёплая печальная нежность. Может быть, жалость? Он понял, что она бесконечно одинока и несчастна. Что ещё там было рассказывать? Жалость должна бы обидеть… Но не обижала. Не от него. От других была бы оскорблением, но от него… Там всё было иначе. Она не знала — как, не могла бы объяснить разницу никому, даже самой себе, просто — иначе, и всё.
Эти часы с ним… лучшее, что случилось в её жизни. Лучшее, что могло с ней случиться. Она растворилась в его живом тепле, отдала всё без остатка — тело, душу, сердце… без сомнений, без сожалений, зная, что у неё будет только эта ночь, полная пламени, жизни, света! Помня, что впереди ждут дни, в которых света не будет.
