1885 год, Российская Империя, Санкт-ПетербургДом предварительного заключения на Шпалерной улице
Я
никогда не думала, что голова может болеть даже во сне. Помню, после первого
допроса мне стало дурно, повело в сторону и… должно быть, я все-таки упала,
потеряв сознание. Впрочем, боль была несильной, тупой – с нею я давно сумела
свыкнуться. Меня разбудило другое. Кто-то всерьез и настойчиво отбирал у меня
то, на чем я устроила голову. Я слабо отмахнулась – не помогло. Тогда пришлось
открыть глаза.
Надо
мною склонилось красное и опухшее, как это бывает у сильно пьющих людей, лицо
незнакомой женщины. Ну, наверное женщины, поскольку губы были ярко накрашены –
незнакомка пыталась выдернуть из-под моей головы мою же меховую накидку.
Бархатную, отороченную соболем накидку, которую совсем еще недавно Женя
заботливо надевал на мои плечи. Я не успела ни подумать, ни испугаться – резко
выбросила руку, перехватив ее запястье. И сжала, добившись, чтобы она отпустила
мех. Отыскала заплывшие глаза:
— Пошла вон, - прозвучало гораздо грубее, чем я
рассчитывала.
— Вякать будешь, подстилка фраерская? -
осклабилась в ответ девка.
Я едва
успела отшатнуться, чтобы желтые ногти не разодрали мне щеку. Дернула
захваченную кисть, провернув в суставе.
Надавила на локоть, выворачивая руку так, что девка взвыла. Точь-в-точь
как обещал Женя.
Правда,
он не предупредил, какой водопад obscénitésenrusse[1]
обрушится на меня вместе с воем. Я-то прежде думала, что это наша madame в Смольном сквернословит неподобающим
женщине образом. И только тогда растерялась.
— Фимка, кончай голосить, - шикнула откуда-то
вторая, которую я еще не видела.
— А чего она дерется! – заскулила Фимка. Но
когда я чуть ослабила хватку, с готовностью метнулась к стене, растирая
запястье. – Сучка бешеная. Я те покажу еще…
— Умолкни, тебе сказано! – Вторая уже повысила
голос, и Фимка обиженно заткнулась.
А я
только теперь осмотрелась. Это была тюремная камера – никогда не бывала в них
прежде, но в месте своего пребывания не сомневалась. Узкая, с обшарпанными
каменными стенами и тусклым зарешеченным окном под самым потолком. Кроме меня
еще три женщины, все как одна пропитые и хмуро на меня глядящие. Только теперь
я испугалась по-настоящему. Захотелось сжаться в комок, забиться в самый
дальний угол и расплакаться от жалости к себе. Но я сидела не шелохнувшись,
потому как понимала – стоит лишь показать им слабину…
И меня
мутило все сильнее с каждой минутой, а шум в голове и не думал угасать.
Одна из
женщин – та, что приструнила Фимку – подсела ближе, с жадностью меня
рассматривая. Она была пожилой, с грязными неприбранными волосами и колючим,
проницательным взглядом. Я не верила, что заведу здесь подруг, так что мне
хотелось и от нее держаться подальше.
— Тебя за что сюда, красавица? - спросила,
наконец, она. И сама же предположила: - Говорят, девку какую-т пристрелила за
то, что она с супружником твоим куролесила. Правда, аль нет?
Я
метнула в нее резкий взгляд.
— Кто так говорит?
— Да так… люди, - она улыбнулась, глядя на меня
еще въедливей.
А я еще
более убедилась, что доверять в подобном месте нельзя никому. Тем же, кто в
друзья набивается – прежде всего. Ответила я ей, впрочем, вполне дружелюбно:
— Лгут те люди, бабушка. Ошибка это.
Обознались.
Она
цокнула языком и развеселилась:
— Хых, у нас все так говорят. Звать-то тебя
как?
— Положим, что Марусей, - ответила я, давая
понять, что мне все равно, поверит она или нет.
Старуха
ухмыльнулась. Похоже было, что имя мое она прекрасно знала и так.
— Гордая ты шибко, - сказала она, буровя меня
взглядом. – И норовистая. Кича[2]таких
не любит. Маруся.
Но хоть
отцепилась, и то слава богу.
А я еще
раз хмуро оглядела камеру. Разговор наш, безусловно, слышали, и я подумала,
что, может, и неплохо, ежели эти благородные девы теперь знают, что я вполне
способна кого-то застрелить.
О них я
решила более не думать. Руками, без зеркала, нащупала, что творится с моими
волосами, и принялась торопливо переплетать их в косу. Когда Женя придет за
мною, я должна выглядеть хоть сколько-нибудь прилично.
Я знала,
что он придет еще не скоро.
И догадывалась,
что он даже не подозревает о том, где я нынче.
Да что
там – я и сама понятия не имела, где мой муж.
Но
знала, что он не оставит меня ни за что на свете. Не оставит, даже когда ему
доложат обо всем, что я натворила…
[1]
Русская обсценная лексика (фр.)
[2]
Зона, тюрьма (жарг.)
…несколькими неделями ранее
Гость не вовремя хуже татарина, гость же в медовый месяц хуже чёрта рогатого. (А. Чехов «Драма на охоте»)
Самые
счастливые дни имеют обыкновение пролетать, как один вздох – коротко и
невнятно. После не можешь вспомнить ничего примечательного, только ощущение
абсолютного, бесконечного счастья, в котором хотелось задержаться, зажмурившись
и перестав дышать, – лишь бы его не спугнуть. Таким было для меня лето 1885
года, когда я только-только вышла замуж и стала вдруг величаться madame
Ильицкой.
Мы с
мужем наняли дом в деревне под Тихвином и намеревались провести медовый месяц,
наслаждаясь обществом друг друга. Даже с ближайшими соседями не спешили сводить
знакомство, предпочтя веселым вечерам покой и безмятежность. Не тут-то было. Не
прошло и трех недель, как нагрянула, «соскучившись за сыночкой», maman моего
супруга. Судя по количеству багажа, пробыть здесь maman намеревалась куда
дольше нас. Тогда мы с Ильицким поссорились впервые за долгое время, потому как
адрес – на всякий случай – оставила ей именно я. Одно хорошо: комнат в доме
было достаточно, а мирились мы теперь скоро.
Лето
было испорчено? Еще не вполне. Вслед за maman, будто на запятках у нее ехали,
прибыли Орловы. Да-да, всей семьей. Включая Натали, мою дорогую подругу по
Смольному и кузину Ильицкого, ее мужа князя Михаила Александровича, малолетнего
Митеньку, двух нянек, трех горничных и повариху.
В конце
сентября Натали должна была разрешиться от бремени, но сие обстоятельство
ничуть смирило ее пыл. Первым делом моя подруга заявила, что я стала «такой же
букой, как Женечка», и, дабы нас растормошить, ежевечернее приглашала в дом
всех соседей, имевших неосторожность попасться ей на глаза.
Каждый
Божий день в доме стоял шум и гам из-за Митеньки, воспитание которого, увы, Натали
совсем не интересовало. Глядя на это прелестное создание, мы с Женей как-то
единогласно решили, что собственного захотим еще очень-очень нескоро.
А
вечерами, ежели Натали не тащила всех куда-то из дому, у нас собиралась
компания. Был чрезмерно сытный обед, бридж, папиросный дым коромыслом, песни
под гитару и даже танцы иногда, ежели заводили фонограф. К ночи я валилась с
ног от усталости. Но засыпала на плече мужа всегда с улыбкой.
