И как будто мало было того, что и так уже хоть плачь, заморосил дождь.
* * *
– Капюшон, Егорка, – тронула его за плечо мама.
Да что уже мог бы исправить капюшон? Парада было абсолютно не видно за плотной, серой стеной толпы и только редкие звуки долетали с проспекта, да люди периодически вспыхивали аплодисментами и криками «Ура!». И от этого становилось ещё грустнее: если люди кричат «ура», значит им весело – так же? А ты стоишь и пялишься им в спины. Егорка терпел, терпел, но чем больше терпел, тем меньше видел в этом хоть какой-то смысл. Парад и по телевизору можно было бы посмотреть – пусть и чёрно-белому, но в сухости и тепле.
– Мам, – не выдержал Егорка, – мне не видно ничего.
А ещё он замёрз, и кто-то наступил ему на ногу, но это можно было бы и пережить, если бы вот не то, что не видно.
– Егорка, ну что мне сделать? Поздно мы с тобой пришли, малыш. Сами виноваты. Может, домой пойдём?
– Я не хочу домой, – шмыгнул носом Егорка, – я хочу парад посмотреть.
И выставил вперёд красный шарик на палочке с подвязанным у основания жёлтым цветком из гофрированной бумаги – цветок они сделали прошлым вечером сами и, пока делали, получили столько удовольствия от предвкушения праздника, что теперь ну никак невозможно было сдаться и уйти просто так. Люди, которые стояли впереди, периодически оглядывались на Егорку, но уступить ему своё место в первых рядах так никто и не собрался – хоть бери и обижайся на их чёрную чёрствость. Цветок медленно намокал и тускнел. А может и правда – домой?
– Разрешите? – пробасил кто-то сзади и сильные руки подхватили Егорку, понесли вверх.
– Ой, – сказала где-то внизу мама.
А Егорка и сказать ничего не успел, как уже сидел на плечах высоко-высоко и говорить было некогда: вот он парад, – весь, как на ладони.
– Ура! – закричал Егор и замахал шариком.
– Ура-а-а! – радостно поддержали его серые люди, которые были теперь не так впереди, как снизу, и Егор их немедленно простил, хотя и обидеться-то ещё толком не успел. Да и не такими уж серыми они казались отсюда – вон на той даме шикарный зелёный берет, а у усатого дядечки пальто и вовсе жёлтое. Да серого-то почти и не видно, когда смотришь сверху. В людях не видно.
Серая от собственной унылости погода, обычная для Ленинграда почти в любое время года, тоже обрадовавшись тому, что Егорка перестал страдать, выключила дождь и чуть-чуть показала солнышко. На минутку, правда, – вековые традиции из-за маленького мальчика никто отменять не станет.
С плеч незнакомца видно было далеко и во все стороны – Невский был вымыт, украшен и выглядел торжественным сам по себе: разноцветные транспаранты (в основном красные), шары и прочие изыски советского праздника скорее вовсе и не украшали его, а выглядели посторонними и какими-то даже детскими среди монументальных домов, колонн и мостов. А народищу-то стояло и ходило вдоль него – мама дорогая! Где они бывают, эти люди, в обычные, будние дни, куда прячутся? Егорка был слишком маленьким, чтоб понимать, любит он этот город или нет, – дети в его возрасте умеют только любить, а понимать учатся много позднее. Но то, что он видел вокруг себя сейчас, его точно радовало.
– Мама! Как здорово! Ты себе не представляешь!
– Ты ничего не забыл сказать, Егор? – мама улыбалась, и это было слышно даже в строгой интонации её голоса.
– А, да! Дяденька, спасибо! – и Егорка глянул вниз.
Лица мужчины он не рассмотрел, но понял, что тот был моряк – в чёрной шинели, черных брюках, чёрных ботинках и чёрной шапке с обшитым кожей верхом. Ярко-белый шарф – вот и всё разнообразие в цветовой гамме костюма. А ещё он был высок – мама едва доставала ему до плеча.
– Смотри на здоровье! Для чего же проводить парады, если их не видят дети? Без детей любой парад – пустая трата времени, вот что я тебе скажу, малыш!
– Я не малыш! Мне скоро десять лет!
– Правда? – мужчина пошевелил плечами, взвешивая возраст Егорки, – а сейчас сколько?
– Пять!
– О, ну да, какой же ты малыш. Как звать-то тебя? Я Слава.
– Егорка.
– Ну будем знакомы, Егорка.
И Слава протянул вверх правую ладонь, Егорка солидно, не торопясь, пожал её, хотя делал это первый раз в жизни: мамины подруги, обычные их гости, так не здоровались, а всё норовили целоваться, а Егорка этого не любил, – от них всегда душно пахло духами и приходилось потом оттирать губную помаду со щёк.
– Вячеслав, – протянул мужчина руку маме.
– Мария, – мама замешкалась, стягивая перчатку, и подала руку, – очень приятно. Спасибо вам, но может, право слово, не стоит… Вам, может быть, тяжело?
Рукопожатие её было коротким, но не безвольным, а твёрдым – Слава удивился, но оценил.
– Знакомиться с людьми на улице? Нелегко, да, это вы верно подметили! Ну я заставляю себя, – борюсь со скромностью!
– Нет, я про Егорку… на плечах его держать…
– Мария, я же военный моряк, волк, можно сказать, просоленных жидких степей и на плечах своих держу щит и отчасти даже меч нашей Родины. А сейчас в отпуске. И знаете – не по себе даже как-то с пустыми плечами. Глупо и бессмысленно так ходить. А тут – Егорка. Спасибо ему, – выручил меня от невыносимого безделья.
Мама засмеялась. Не в голос, как с подругами на кухне и когда Егорка всё собирался спросить: мама, ну зачем ты так смеёшься, даже мне понятно, что тебе не смешно, а тихонечко и зачем-то отвернувшись (Егорку ещё не успели научить, что люди иногда стесняются). А дальше он отвернулся и не слышал о чём говорят взрослые, – слышал, что они говорят, но вот о чём, в памяти не отложилось. Он кричал «ура» вместе со всеми, вместе со всеми махал своим шариком и любовался на ровные строи и красивые знамёна, плескавшиеся в сыром ленинградском воздухе.
* * *
Когда колоны прошли и сняли оцепление, толпа с тротуаров медленно потянулась по Невскому в сторону Дворцовой.
– Пойдём? – спросил Слава, – или вы торопитесь?
– Нет, – обрадовался Егорка, – мы абсолютно свободны!
– Егорка, ты же замёрз уже.
– Ну нет, мама, совсем нет.
– Да? А почему тогда нос синий? – придержав за плечо Славу, который уже было пошёл, мама встала на цыпочки и вытерла Егорке нос платочком.
– Просто посинел! – отрезал Егорка, застеснявшись, что ему на людях мама вытирает нос. – Ну пошлите уже, а то пропустим что-нибудь!
Именно с того момента Слава (если бы кто его потом спросил), пожалуй, и влюбился в Машу, первый раз уловив её запах, – легкий, едва уловимый, чуть горьковатый и с нотками цитрусов. Если бы тот же кто-то спросил у Славы про то, какой на Маше был шарф и был ли он вообще, какие были перчатки или, например, сапоги, то вряд ли он вспомнил бы. Или вспомнил, но подумав, а вот запах этот не забывал уже никогда.
