– Толик, мать твою, ну надо бросать жрать медицинский спирт без нормальной закуси. – Сказано это было Вахитовым в пустоту комнаты. Он открыл глаза, и нахмурился. Привычная картинка мира совершенно не вязалась с тем, что он увидел. Запущение, отклеившиеся обои, сырость и облупленная краска на потолке. Под боком что-то хрустнуло, Анатолий перевернулся на бок и уставился на выбитую дверь, которую кто-то сначала с толком вынес, а потом аккуратно прислонил назад. Вырванные с «мясом» петли, торчавшие внутрь комнаты, были ярким тому подтверждением.
Усевшись на матраце, полковник огляделся, и новая порция разочарования отрезвила не хуже холодного душа. Он совершенно не помнил, где оказался. Последнее его воспоминание было сродни дурному сну. Люди в белых халатах носились по лаборатории, ларингофон разрывался криками. Везде и всюду гремели только два слова – эвакуация и радиоактивная опасность, и что-то еще, что-то такое, что похуже радиации может быть. Анатолий помнил, что он отдал распоряжение на закрытие бункера, подождав ровно столько, сколько указанно в инструкции, после чего массивная стальная дверь запечатала лабораторию, и включились системы жизнеобеспечения. Волноваться по поводу харча и чистой воды было совершенно незачем. Бункер был подготовлен для высших чинов руководства компании, и потому расположиться получилось со всеми удобствами.
Вахитов какое-то время поглядывал на мониторы, куда транслировалась картинка внешнего мира, и был неприятно поражен тем, как стремительно меняется тот менялся, и как, раньше культурные и приличные люди, быстро скатываются до уровня дикарей. Вахитов был одинок, а вот оставшийся с ним лаборант Колизин, имел семью, и он же первый попытался разгерметизировать выход и убраться прочь. Разумеется, полковник этого ему не позволил. Через пару месяцев затворничества, лаборант сошел с ума и вскрыл себе вены куском стекла. Вскрыл правильно, вдоль, четырьмя длинными глубокими разрезами. Когда Анатолий нашел его в комнате отдыха, то Колизин уже успел окоченеть, а ковер под ним почернел от крови.
Полковник вновь оглянулся. Ни одежды, ни снаряжения, ни минимальной защиты. Из того что есть, трусы и пластиковые тапки, да эта чумазая подстилка, на которую без брезгливости не наступишь, не то, что голым телом прислонишься. Подойдя к единственному предмету мебели, шкафу, Анатолий открыл его и обнаружил одежду, принялся одеваться. Большая часть из того что нашлось, когда-то принадлежала женщине. Несколько платьев, пара коробок с туфлями на шпильках, пестрый жакет. Такое с собой в эвакуацию не берут, если конечно была та эвакуация. Нашлась и нежданная радость, толстобокий пакет с ватными штанами и фуфайкой, и там-же, чуть подальше, на дне шкафа в углу, толстые резиновые сапоги. Выбирать было не из чего, и, обрядившись, Вахитов печально покачал головой.
– Рыбак, мать его.
Подойдя к заколоченному досками окну, Анатолий осторожно выглянул наружу сквозь щель и снова покачал головой. Широкая, некогда многолюдная улица, раньше оживленно ревевшая двигателями машин, гомонящими отдыхающими и громкой музыкой, теперь представляла собой весьма плачевное зрелище. Застывшие остовы автомобилей уродливо выставили наружу открытые крышки бензобаков, и распахнувшие капоты. Большая часть авто была вскрыта, у многих отсутствовали колеса. Непереносимый смрад чего-то такого, что навевало ассоциации с разглашающимися трупами, донесся откуда-то со стороны подъезда. Горы пластиковых бутылок, и газетной мишуры до поры до времени дремали, дожидаясь сильного порыва ветра. На курортным северным городком зависли тяжелые свинцовые тучи.
– А это что за хрень?
Внизу, рядом с перевернувшимся грузовиком, угадывалось шевеление. Со стороны вроде неприметное, и видное только тренированному глазу. Неправильный силуэт, не бумага, не картон, не кусок грязи, а нога. Нога, завернутая в какое-то невероятно грязное тряпье. Ботинок прохудившийся настолько, что, похоже, и подошва отошла, а бедняга обмотал обувь куском изоленты или бичевой. Конечность втянулась за край кузова.
Полковник совершенно не понимал, в каком районе он находится. Лаборатория располагалась за городом. Подъехать к ней можно было по грунтовке, и в мирное время сотрудников отвозила до центра пестрая развозка с веселым водителем Гришкой. Гришка много шутил, пытался подкатить к лаборанткам и, что удивительно, пользовался у них популярностью. Однако, где теперь этот Гришка? Сгинул, небось, в этой кутерьме.
Чтобы хоть как-то прояснить ситуацию, требовалось найти того оборванца, и как следует с ним потолковать, а это полковник ой как умел. Выйдя из квартиры, он застыл на лестничной площадке, прислушиваясь, готовый в любой момент спрятаться внутрь, едва что-то нарушит это мертвое спокойствие. В доме было тише, чем в могиле. Где-то поскрипывала на ветру приоткрытая форточка, да и только.
Спустившись вниз, Вахитов остановился около выхода из подъезда, снова отчетливо понимая всю опасность. Несколько раз он видел на мониторах, как орудовали мародеры, видел дульные всполохи оружия, корчащиеся на площадке перед бункером фигуры, стремительно теряющие кровь и остатки жизни. Когда оборвалась связь, и информация перестала поступать, каждый начал выживать, как он умеет. Зачастую подобное умение было густо сдобрено насилием и рукоприкладством. Вот и сейчас, выйдя наружу, он рисковал попасть под пулю, и закончить свою жизнь совершенно бездарно, что, разумеется, в планы Вахитова совершенно не входило.
Забравшись под лестницу, он осторожно спустился в подвал, и снова убедившись, что тишина, царившая наверху, ничем не нарушена, добрался до узкого окошка, сначала одного, потом другого, последовательно их, обходя и осматривая, не приготовил ли кто «сюрприз». Для того чтобы покинуть здание он выбрал третье, удачно блокированное стоящей почти впритирку машиной скорой помощи. Выгодно это было еще и тем, что оконце выходило во двор, за углом которого как раз и маячил незнакомец. В два приема Вахитов подтянулся наружу, подождал немного, и низко пригибаясь, пошел по кустам. Шевеление за автомобилем усилилось. Казалось, парень в рваном ботинке совершенно не боялся того что происходило вокруг. Это могла быть как откровенная смелость, та и непроходимая тупость, а может и то и другое одновременно.
На вид незнакомцу было не больше двадцати. Впалые щеки, траурные ногти на руках, которые он раз за разом погружал в пластиковый мешок, громко сопел прихлюпывая, а потом вытаскивал пригоршню и отправлял ее в рот. По запаху это были какие-то объедки, или еще что похуже. Ни оружия, ни подручных средств защиты у человека не наблюдалось. Смущали только язвы на руках, да удивительно черные круги под глазами, делавшие его блуждающий пустой взгляд почти бездонным.
