В то утро воскресного дня теплой, млеющей в перелесках осени, Петрович пребывал на веранде своего небольшого удобно устроенного дома цвета чертополоха, и вкушал чай с лакомым морковным пирогом. Эта невинная страсть к моркови всех видов приготовления умиляла когда-то родителей нежного, опушенного пшеничным локоном мальчугана, ласково именуемого Левушкой. Пронес же он ее чрез тревожные сны юности, невзгоды и оклеванные вороньем пажити зрелости, перипетии заводской, а после конторской службы, брак и усыхание оного, отринутого однажды и схлопнутого до размеров фотоальбома. Пирожок был не ахти какой, приготовленный неумелой рукой, но сытный и обильный начинкой. В общем, Петрович пребывал в благоденствии и твердом намерении таковое развить до просветленной радости.
Дом, стоящий среди низкорослого сада, посильно вторил набухающим лучам солнца и выражал оптимизм вполне довольного собой существа. Был он не лишен причуды, какой награждают свои творения зодчие средней руки, почесать которую не обо что, кроме дачного Парфенона. Шелушение окрашенных не в прошлый год стен издали вполне могло сойти за патину самого благородного происхождения. Кое-где, то гуще, то реже были нарезаны по доске узоры и даже легко различимые единороги вперемежку с парящими аэропланами, занятыми то ли бомбометанием, то ли фотографированием сих мифических стад. Просторная и удобная веранда манила отвернуться от суеты в благоденствии поселковой тиши. Окна, высокие и чистые, не без версальских мотивов, лишь слегка отвлеченных резными петухами, светились хозяйственным дружелюбием. Наибольшее впечатление производила стланная мореной доской крыша в форме перевернутой каравеллы. Уже сколько труда было выточить и приладить такое диво, не говоря о прилежном за ним уходе – подгонке по стыкам, смолении, подбое… Но Петрович, эмоционал и романтик, ни в какую не соглашался допустить над своей единственной головой ни мещанского куска жести, ни пахучей гудронной дерюги. «Вирджиния!» – гордо называл свой подмосковный дом его неутомимый владелец, показывая иному фото, а то и представляя в натуре редкому счастливому гостю. То, что кургузая его крыша имела наибольшее сродство с перевернутой одесской шаландой, вежливо замалчивалось.
Календарь на стене прямо указывал на то, что никаких беспокойных действий в ближайшие часы предпринимать не следовало и даже категорически возбранялось. К тому же над страной хлопал незримыми флагами праздник N, считавшийся, по календарю судя, хоть и частным в первооснове, но, безусловно, всенародным – если набраться духа и не мельчить, выискивая в истории ненужные теперь никому подоплеки.
Именно духа и не хватало Петровичу в этот час. Он, вроде бы, и витал так и сяк за плечами, грозился смазанной тенью с шитого вагонкой потолка, но никаким способом явно не проступал, омрачая сердце. «Дрянное утро», – чуть не подумал Петрович, но вовремя осекся, сберегая ощущение благодати. Ох уж эта человеческая натура: настроение словно мяч на пригорке – шать! и уже не поймаешь, пока не скатится в самый низ, где найдется в любую сушь лужица с ладонь, в которой и остановится подлый шар, изгваздав бока. Ты никогда, ни на спор, ни забавы для не попадешь в нее с двух шагов. А он, безмозглый кругляк, окажется в ней сам собою, хоть брошенный наугадпод Рязанью.
Ответ был прост, и взгляд верандного сидельца сразу натолкнулся на него, стоило заглянуть внутрь: в такой день никак нельзя было оставаться одному! Невозможно. Немыслимо. Негоже. Нужно было видеть человеческое лицо пред собою. Еще бы лучше – лик. Но, мечтая о большем, не упустить бы ту траченную синицу, что, не насытив вдосталь как журавль, все же не даст пропасть вовсе.
«Душевности прибавит полулитра под свежую огородину», – обернул в праксис свою теорию опытный Петрович и, воздав должное крепкому трудовому колену, распрямился, направив стопы за пределы своего оазиса, чтобы обнаружить компаньона, пригодного составить желательный альянс.
Уже гораздо после можно будет рассказывать эту историю людям – хоть с соборного крыльца и на все лады. Тело, иссушенное походным солнцем, припрячет сетку боевых шрамов, и взгляд подернется чуждой подмосковным опрелым дачам синевой далекого моря… Теперь же немолодому герою предстоит отмахать прилично шагов, чтобы встретить своего грядущего ратного сотоварища монаха Филона – элемента идеологически чуждого, но жизненно необходимого в философском диспуте.
Сразу скажем и будем того придерживаться: ни о каких женщинах Петрович в светлую пору не мыслил, чтобы не омрачать ее пустыми переживаниями. Нет, женщин он не чурался и даже вовсе наоборот. Однако добиться от сожительниц мудрого суждения или послушания фарфоровой собачки удавалось редко, да и результат наводил тоску, вызывал желание напиться, удавиться ремнем и произвести генеральную уборку. Лесному ежу понятно, что в итоге подобные эксперименты окончательно убедили немолодого естествоиспытателя в губительном воздействии бесконтрольного либидо на гармонию высших сфер, а потому он принялся их дозировать и ставить в нужное место (случалось, даже в угол), не путая божий дар с яичницей, как то делают менее прозорливые субъекты.
Ну да мы отвлеклись. Приступим же, не теряя нить, к главной линии повествования!
Филон был обнаружен Петровичем, и очень скоро, у автобусной остановки. Монах сидел на перевернутом оцинкованном ведре в тени еще зеленого тополя и молча провожал взглядом транспорт, соединявший далекое и близкое великой силой счастливого билета. Ветер трепал его волосы, выступавшие из-под клобука над ушами. Серебро их возвещало мудрость. Руки же выдавали трудовой элемент, каковым брат Филон издревле и являлся – то есть от юношеской поры, проведенной в общественных трудах всех сортов на просторах необъятной могучей Родины, сильно убавившей теперь в размерах.
– Вот, шестой номер отъехал, – заговорил монах первым, обращаясь как бы и к Петровичу и мимо него. – И скоро опять шестой будет. Как пить дать!
