Частная психиатрическая клиника в старинном особняке. Холл с камином, большим шкафом, статуей женщины с головой кошки, компьютерным столом старшей медсестры и креслами. Две двери: одна – с изображением двух скарабеев, золотого и серебряного, осененных египетским крестом-анкхом – заперта; другая – в палату Алябьева – приоткрыта, из нее слышна флейта. Входит Пациент, слушает флейту. Входит Медсестра, захлопывает дверь Алябьева; музыка обрывается.
МЕДСЕСТРА. И дудит, и дудит в свою окаянную дудку! Кто бы такое позволил в порядочной клинике! А в частной – платите в кассу и делайте все, что взбредет. Какая уж тут, к лешему, психиатрия! (Пациенту) Так. Вы – новый больной. Фамилию напомните.
ПАЦИЕНТ. Иоанн, сын Зеведеев.
МЕДСЕСТРА. Больной Зеведеев, я думаю, вы – симулянт. Но доктору, конечно, виднее.
ПАЦИЕНТ. Я заплатил за месяц, вот – чек.
МЕДСЕСТРА. Это – плохая гостиница. Палату в психиатрической лечебнице еще никто сам себе не снимал, на моей памяти: обычно это делают родственники.
ПАЦИЕНТ. Я уже говорил доктору, что потерял всех родственников много веков назад.
МЕДСЕСТРА. Для сироты с таким стажем вы моложавы. Идемте, покажу вашу палату.
Оба уходят. Из своей палаты выходит Алябьев в халате, ставит на камин блюдце, наливает в него молоко.
АЛЯБЬЕВ. Нутелла!.. Нутелла!.. Кис-кис-кис!.. Нутелла, я знаю, ты здесь, ты пришла ко мне, моя девочка, а я тебе – молочка… Кис-кис!.. Погоди, я сейчас тебе сыграю. Только здесь мне нельзя, я тебе из комнаты сыграю… (Возвращается в палату, не закрыв дверь.)
Вновь звучит флейта. Входит Медсестра, захлопывает дверь, садится за компьютер; музыка обрывается. Открывается дверь палаты, за ней – Алябьев с флейтой.
МЕДСЕСТРА. Подойдите, больной Алябьев. Вам не психиатрия нужна, а электродрель. У вас в голове – два отверстия, в виде ушей, но хочется насверлить еще дырок, чтобы в вашу голову, наконец, проникла моя мысль.
АЛЯБЬЕВ. Да, наверное… нужно просверлить. Какая у вас мысль?
МЕДСЕСТРА. Все та же: захлопните вашу дверь, когда вам охота подудеть!
АЛЯБЬЕВ. Вас не было, а моя кошка… Вы же знаете, я играю только для моей кошки…
МЕДСЕСТРА. У вас нет никакой кошки, если не считать чучела на вашем подоконнике. Вы – в клинике. Кошек здесь не может быть. Даже за деньги. Перестаньте озираться!
АЛЯБЬЕВ. Я знаю, что теперь я – в клинике. Я даже очень хорошо знаю, в какой я клинике. Но моя покойная кошка ко мне приходит: теперь вот сюда стала приходить. Она любит слушать флейту и прячется где-то в этой гостиной. Мне же нельзя здесь играть?
МЕДСЕСТРА. Это – не гостиная. Это – комната отдыха тихих психов, таких, как вы. И еще это – мой кабинет, я здесь работаю, а вы дудите! Старшая медсестра – тоже человек.
АЛЯБЬЕВ. Да… наверное…
МЕДСЕСТРА. Что – наверное?..
АЛЯБЬЕВ. Вы – тоже… человек. Я никак не запомню, простите: я мог держать в голове десяток концертных программ, а теперь вот не выучу, как вас зовут.
МЕДСЕСТРА. Расслабьте голову. Меня зовут «старшая медсестра».
АЛЯБЬЕВ. А можно просто «сестра»?.. Нет?.. Ну, хотя бы «старшая сестра»?
МЕДСЕСТРА. Я вам гожусь в старшие дочери. А как меня зовут, можно прочитать на моей груди. И не надо заглядывать ко мне под стол: там нет кошек.
АЛЯБЬЕВ.(Заглядывая под ее стол) У вас – длинные икры.
МЕДСЕСТРА. Что?!
АЛЯБЬЕВ. Длинные икры, это – красиво. Наверное, у вас красивое тело. Вы нарочно одеваетесь так, чтобы этого никто не заметил?
МЕДСЕСТРА. Вы – в своем уме?!
АЛЯБЬЕВ. Вы же знаете, что нет. Но моя кошка – здесь, я чувствую: ей очень нравится эта статуя… Это же – Бастет (Гладит статую). Прекрасная Бастет, богиня кошек!
МЕДСЕСТРА. К психиатрии это отношения не имеет. Идите, дайте поработать.
АЛЯБЬЕВ. Над чем вы станете работать, если я уйду? Я же и есть – ваша работа.
МЕДСЕСТРА. Вы – не один сумасшедший в этом доме.
АЛЯБЬЕВ. На этом этаже я – опять один. А вниз, к буйным, меня не пускают.
МЕДСЕСТРА. Скоро пустят. И обратно не выпустят.
АЛЯБЬЕВ. А где же мой сосед – тот, школьный директор? Он все подмаргивал и бил себя по коленке… И какую-то фамилию бормотал, голубиную – Голубкин… Голубков…
МЕДСЕСТРА. Расслабьте голову.
АЛЯБЬЕВ. Да-да, он все твердил: «Голубков, прекратите! Голубков, прекратите», и – кулаком по коленке… Да, он был директор школы… Куда он пропал?
МЕДСЕСТРА. Он выбил себе коленную чашечку, и я перевела его в нижний этаж.
АЛЯБЬЕВ. Это что, его – в буйное отделение?!
МЕДСЕСТРА. Пока – в лазарет, а там решу.
АЛЯБЬЕВ. А разве решает не доктор?
МЕДСЕСТРА. Доктор другие вопросы решает. Доктор поднимает престиж клиники.
АЛЯБЬЕВ. Чем?
МЕДСЕСТРА. Ему есть чем. Это он умеет. Вот только в психиатрии смыслит, как я – в вашей дудке. А у меня за плечами – и диссертация и опыт, поэтому и доктор здесь – я.
АЛЯБЬЕВ. А почему же вы тогда – старшая медсестра?
МЕДСЕСТРА. А это вам знать не обязательно. Вы когда-нибудь уйдете к себе?
АЛЯБЬЕВ. Да, наверное… (Читает у нее на груди.) Ва-си-лиса Арис-тарховна. О-ой…
МЕДСЕСТРА. Я вас слушаю, больной Алябьев.
АЛЯБЬЕВ. Скажите, а… Голубков – это кто?
МЕДСЕСТРА. Восьмиклассник, которого ваш бывший сосед долбанул головой об стену.
АЛЯБЬЕВ. Зачем?
МЕДСЕСТРА. Голубков хотел продемонстрировать травматический пистолет. Он принес в школу котенка, чтобы пострелять по нему резиновыми пулями. Когда котенок уже перестал дергаться, прибежал директор, взял Голубкова за шиворот и – об стену: сотрясение мозга. Директора – под суд: лишение прав на работу с детьми. И – к нам.
