* * *
Неожиданными и бесконечно случайными могут быть разные взгляды на одни и те же вещи у людей близких. В то же время нет ничего более отрезвляющего. Душевное отталкивание – как отталкивание между магнитами. Смотря какой стороной происходит сближение. Чувство вины за неумение принимать близкого человека таким, какой он есть, или неспособность поставить крест на заблуждениях, на своих собственных или чужих, – это и спасает. Антагонизм вдруг сближает…
Павел, мой единоутробный брат, не в пример мне, преуспевал во всём, хотя и был младше меня на полтора года. Сомнения насчёт нас обоих развеялись ещё в первые школьные годы. Отставал я от брата не только в учёбе. Чтобы мы не слонялись после уроков без дела, родители записали нас в секцию авиамоделирования, и за пару месяцев брат собрал настоящий летательный аппарат. На вид бесформенное страшилище. Но конструкция оторвалась от земли и полетела.
У меня же, хоть плачь, ничего не получалось. Винтокрылые кракозябры, которые мы собирали своими руками, – беспилотниками их ещё не называли, – в воздухе бывали неустойчивыми. Сборка требовала усердия. Этого мне и не хватало: в моих руках всё рассыпалось ещё при склеивании фюзеляжа. Хвост перевешивал головную часть, и наоборот. Лапы вызывали крен то влево, то вправо. Руководитель секцией, Василий Андреич, когда-то летал на военных вертолётах, и в нашем деле он разбирался как никто. Меня он всячески успокаивал: тебе, мол, просто не хватает терпения. Василий Андреич предлагал нам с братом собрать ещё один «прототип», но уже сообща. Брат отказывался. И я очень сильно на него обижался.
В том же учебном году брат попал в больницу с воспалением лёгких, и за это время я успел утереть ему нос. Мне приснилось, что я научился летать сам, в буквальном смысле слова, без моторчиков и премудрых приспособлений, а лишь за счёт своих физических данных, будто бы дарованных мне природой.
О своих подвигах, совершаемых во сне, я рассказал Василию Андреичу. Тот недовольно хмыкал, расспрашивал подробности. И тут выясняется, что в детстве с ним случилось что-то похожее, в итоге он стал лётчиком. Василий Андреич советовал никому не рассказывать о случившемся: сон мой был слишком личным. У каждого человека, мол, есть что-то сокровенное, объяснял умудрённый жизнью старикан. И нужно уметь беречь это в себе до поры до времени. Иначе всё превращается в россказни и в жизни не происходит ничего настоящего, путного. Вырастишь, мол, и всё поймёшь. А пока лучше помолчи, привыкай быть мужчиной.
Идея была мне по душе. Секреты и шифры мы с братом придумывали на спор – у кого круче получится. Победивший на три дня освобождался от мытья посуды. Но Василий Андреич советовал сохранить всё в тайне даже от брата. Раз секрет – то пусть всё будет по-настоящему.
Мудрый совет дал ожидаемый результат. Вскоре и мой экземпляр полетел, снабжённый новым моторчиком, детали для которого, взамен раскуроченных в предшествующей сборке, смог раздобыть отец…
И ещё много раз в жизни я видел, как сам я летаю во сне. Сон возвращался в период каких-нибудь жизненных перемен. Взаимосвязь я заметил, правда, лишь со временем. И каждый раз сон пополнялся новыми деталями.
Так, поначалу, в детские годы, мне снилось, что полететь мне удаётся, прыгнув с крыши. В памяти засел момент уже знакомого усилия над собой: в нужный миг спохватываясь, я успевал проделать нечто такое, что трудно было запомнить, – стремительный прыжок, какой-то сложный кульбит в воздухе. В итоге я не падал, что было бы естественно, а перед самой землёй, отталкиваясь буквально от пустоты, которая напоминала родительскую постель с пуховым одеялом, начинал вдруг скользить по воздуху и постепенно взмывал вверх…
Позднее, когда мне снилось очередное продолжение, я говорил себе, что всё напоминает мне какие-то кинокадры. Откуда, если не из кино, я мог всё это взять? И только с годами, а сон опять и опять возвращался, это переросло во что-то своё, личное, но по-прежнему труднообъяснимое…
Павел стал военным. Когда позднее я узнал, что он связал свою жизнь с военной разведкой, да ещё и с подразделениями, которые дают человеку право не носить форму, а одеваться как все, кто во что горазд, я стал понимать, что я никогда за братом не угонюсь. Теперь я видел его только в джинсах, куртках, кроссовках. Сменить такому человеку имя и фамилию – и хоть сейчас отправляй голубчика на задание, не пропадёт нигде, внедрится в любую среду, в родных краях или на чужбине.
Людей гражданских впечатляет сам факт, что кому-то платят за то, чтобы быть такими, как они. Хотя это, конечно, видимость. На самом деле сходства здесь – раз-два и обчёлся. Это как маскхалат или школьная форма – имитация одинаковости. Что, впрочем, не преуменьшает парадоксальности нашего восприятия, которое всё пытается упростить. Когда мы с братом, случалось, затрагивали эти темы, нам даже удавалось над собой подшучивать. Мы по-прежнему хорошо друг друга понимали.
Павел раньше обзавёлся семьёй. Жена Мария, родом из Прибалтики, родила ему двоих детей. Я же ещё только зрел и прозревал, не без труда постигая простую житейскую истину: семья – это спасённое детство, спасённое от забвения за счёт того, что сам ты превращаешься в родителя, и возобновляешь всё через себя. Жили они по разным городам Центральной и Западной России. Видеться нам приходилось нечасто.
И чем дальше, тем больше я дорожил встречами, да и мнением брата, причём по самым разным вопросам. Уже сам факт, что мы были разными до такой степени, давал мне возможность посмотреть на вещи под другим углом. Павел никогда не бил себя в грудь. На жизнь, на людей он смотрел спокойно, как бы не очень удивляясь изъянам окружающего мира, которые обычно режут глаза, досаждают. Всё было для него само собой разумеющимся.
Как быть, что делать? Сколько я помнил себя, я всегда жил с этими вопросами в голове. Брат же всегда знал, что делать: как строить, как воспитывать, как стерпеть, когда хочется дать в морду… Своими руками он научился делать практически всё. Вполне понятно, что к интеллигентам, к которым я упрямо не хотел себя относить, он относился с тем же сдержанным удивлением, как и к изъянам мира сего. Он становился военным до мозга костей.
Иногда он пересказывал мне новости из СМИ. В его освещении общая картина выглядела совершенно другой, даже не верилось, что речь идёт о тех же событиях. Стараясь не отставать – и это всё ещё что-то да значило, – я не переставал подсовывать ему современные книги. Интересно было, что он скажет. В этом вопросе его мнение не было для меня законом. Скорее приговором. И сначала это была окружавшая нас русская литература. Но сразу не пошло: сплошная фантастика, и даже не научная, а так, продолжение вечеров на хуторе… Этнография вперемешку с чем-то красочным, но неизлечимым. Формулировки я дорисовывал за Павла, и он с ними соглашался. А когда очередь дошла до нерусских авторов, он забраковал всё в корне, но не за содержание. Фантастики меньше, но в русском пересказе всё выглядит не просто чужим, а корявым, ухо режет, отчего и карикатурность. Так думают обычно те, кто учил языки и был способен читать книги в оригинале. Но он-то откуда всё это взял?
