Солнце еще не совсем опустилось к горизонту, чтобы погрузиться в облака над далеким морем, и освещало и тысячелетний Город, и горы, его окружающие, и пустыни с разбросанными камнями, редкими кустарниками, бредущими овцами и нескончаемой пылью. И если днем от палящего солнца не было спасенья – весна стояла очень жаркая, – то сейчас, к вечеру, наступала прохлада, которой радовались и люди, и птицы, и животные. Первыми оживились, пожалуй, птицы, чертившие ломаные линии по вечернему небу.
По нескольким дорогам шли в Город сотни и тысячи паломников, богомольцев, торговцев, любопытных, странников. Разноцветные, пестрые, но одинаково запыленные мужчины, женщины, дети – все они были утомлены, измотаны многодневными переходами. Как и мулы, тащившие повозки, и ослы, и верблюды с поклажей. Но открывавшийся с горы вид на стены и башни Города, на сверкающие на солнце крыши Храма и дворцов придавал им сил. А предчувствие праздника заставляло людей распрямляться и ускорять шаг. И многие начинали радостно петь и молиться, когда проходили через мост к воротам. И мулы, и ослы вносили свою лепту, присоединяясь к реву жертвенных животных, доносившемуся из Храма. Песни, крики, рев, мычание – все это заглушало шум весеннего водного потока, мчавшегося сквозь валуны по долине.
На одном из склонов Масличной горы, в тени деревьев расположилась группа людей, человек пятнадцать – двадцать. Как и все странники, выглядели они небогато, просто и буднично. На ком-то был накинут более опрятный талиф, а кто-то был одет в старый латаный греческий плащ из верблюжьей шерсти. Были среди них и совсем юные, безбородые, и были зрелые мужчины, повидавшие много чего за свою жизнь. Две женщины сидели поодаль, под старой маслиной. Они не принимали участия в беседе, точнее, споре, который негромко вели эти люди. Одна из женщин, что помоложе, с интересом рассматривала город, а вторая не отводила глаз от еще одного мужчины, лет тридцати, который тоже сидел несколько обособленно от остальных, молча, с закрытыми глазами, и наверное, даже не слышал, о чем спорили его спутники.
– …чудеса, которые творит Учитель, сотни исцеленных Им и нами больных, – вот, что привлекает к нам! К Его учению! – с жаром доказывал кто-то.
– И чудес могло бы быть больше! – вторил ему молодой голос. – Но Учитель почему-то не любит в последнее время творить чудеса…
– А зачем, Иуда, больше чудес? – возразил кто-то тихо, но отчетливо.
– Зачем? – переспросил молодой человек. – Ты, Петр, и правда не понимаешь? Вот уж, действительно, Кифа, камень! Потому что, когда люди видят чудеса, они идут за нами! Они верят в нас, делают подношения. А деньги, которые они передают? Скольким мы помогли? Ты считаешь, это плохо? А, Петр?
– Петр всегда рядом садится с Учителем, потому что любимый ученик, – послышался немного насмешливый голос. – А ты, Иуда?
Молодой человек покраснел, вскочил и направился к Тому, о ком, собственно, и говорили они, к Учителю.
– А я, Иоанн, спрошу об этом самого Учителя! – бросил он.
Послышался недовольный ропот: беспокоить Учителя из-за какой-то ерунды? Однако, Он словно слушал всю их беседу, уже открыл глаза, и на лице Его блуждала легкая, добрая улыбка. Так улыбаются родители назойливости любимых детей. Правда, взгляд Его был обращен куда-то далеко, в сторону Вифлеема, Иерихона и находящейся за Иорданом Вифавары.
Закрыть, зажмурить глаза некоторое время назад Его заставило вовсе не закатное солнце – голова Его была в тени от деревьев – а страшное по своей силе и неожиданное ощущение. Внезапное, как лицевой спазм, которым страдал один из Его учеников. Эта мысленная молния исказила Его спокойное всегда лицо. И Он зажмурился, чтобы никто не увидел, не заподозрил, что Он почувствовал. А мысль пронеслась, как лошадь на ипподроме, только вместо пыли осталось после нее жуткое чувство – какой-то тоски космической напополам с болью. И при закрытых глазах было видение, как будто небо весеннее, голубое, безоблачное вдруг вспороли мечом, разрезали как пергамент, а там чернота…
– Слушаю тебя, Иуда, – совершенно спокойным голосом, однако, спросил Он. И улыбаясь, добавил: – Такой этот праздник красивый, что даже цвета становятся ярче, вы заметили?
– Это весна, Учитель! – произнес один из учеников и тоже подошел поближе.
– Мы спорили насчет чудес и красоты, – произнес наконец тот, кого звали Иуда, и присел рядом с деревом, на которое опирался Учитель. Он сидел, вытянув ноги в стоптанных сандалиях с деревянной подошвой и множеством ремешков и облокотив спину о ствол. – Мне думается, что если бы ты творил больше чудес и больше исцелял больных, то… – Иуда замолчал, подбирая слова.
– Я исцеляю больных не чудесами, а верой, – поправил его Учитель. – А чудес на свете не бывает, – мягко добавил он.
– Но как же? Но как же все твои… А воскрешение мертвых? А вода на свадьбе? – в один голос стали возражать ученики. – Учитель!
Вслед за Иудой и Иоанном они стали подходить к Нему ближе, обрадованные Его вниманием.
– Многие наши недруги, – продолжил Он с той же легкой улыбкой, обводя их взглядом, – говорят, что я фокусничаю. Что силу для исцеления и для чудес, как вы их называете, дает мне сатана. Стоит ли лить воду на их мельницу? Кому, как не вам, знать, что сила, которую мы применяем – Божественная! А вера, которой исцеляем, должна быть крепка как камень.
– А чудеса? – упрямо повторил Иуда.
– Да, – кивнул один из учеников, по имени Близнец, или Фома. – Те, кто видели чудеса Твои, те верят. А кто слышал от тех, кто видел – сомневаются.
Учитель покачал головой.
– Много званых, да мало избранных. Значит, слабая вера у них. А чудеса… Я вижу только одно чудо! – вдруг произнес он.
– Какое, Учитель?
– Чудо произойдет, если те, кто пел нам Осанну и махал пальмовыми ветвями утром девятого нисана… – Он снова на мгновение закрыл глаза. – Не станут вскоре кричать «распни!»…
Ученики переглядывались непонимающе. Потом стали переговариваться вполголоса. Непонятно, непривычно было настроение Учителя, всегда доброго, уверенного, радостного.
– А что вы говорили про красоту? – вдруг обратился Он к ним.
– То, что красота покорит мир, Учитель, – уверенно произнес Иуда. – Мир будет принадлежать красоте и любви. Разве не так?
