(детская больница, семь дней после родов)
Ее нашли на полу, у разбитой больничной ванны, и сразу отвели в палату.
Как-то поддерживали, как-то укладывали, что-то встревоженно шептали. В глаза ее смотрели, смотрели несколько сотен пар глаз а может, лишь одни но она этого уже не понимала. Зрение расслаивалось, мерцало, как-то тоже мешалось. Хотело измучить. Играло. И конечно, лучше было бы ей закрыть глаза, закрыть их насовсем или на секунду как же заранее поймешь да, закрыть. Но глаза уже не слушались, но глаза все не закрывались.
«Отдыхайте», – сказали ей, когда только привезли и разместили в палате.
«Отдыхайте», – сказали ей и, наверное, почти не издевались. Отдыхайте, рядом с младенцем, таким маленьким, что страшно дотронуться, что страшно на руки взять, да и зачем. Зачем?
Там, еще в роддоме, врачи приняли сложные роды – и что-то знали. Медсестры буднично наблюдали ее, Сашу, в первые часы в реанимации, в послеродовой, почти нежно спрашивали о самочувствии – и тоже что-то знали. Действовали строго по инструкции, но что-то скрывали, скрывали с жалостью, с сочувствием, с пугающей, зомбирующей опаской.
Хотели что-то сказать?
А может, и хотели, но ждали, что она забудет о процессе, о том, как что-то растягивалось, расходилось, рвалось и жалось, да, и давило, и тянуло, и опять рвалось-рвалось Ждали, что она возьмет его на руки, его, крошечного истукана, и найдет, пробудит вместе с молозивом и молоком – свой спящий материнский инстинкт.
И вот родила, только-только пришла в себя, как ее и младенца перевели в детскую больницу. Ничего конкретного не сказали, ничего не объяснили, не дали времени посоветоваться с родственниками если бы они были лишь предупредили – не выписываем, нет, о доме и думать забудьте, вам нужно сначала разобраться со здоровьем ребенка.
А Саша покорно делала, что говорили, и была довольна, что кто-то рядом. И она лежала каменная Ниоба, и слезы все текли, и текли, и слезы были сухими Посматривала на младенческий кувез, стоявший совсем близко, рядом с ее кроватью. Это был уже не роддомовский бокс, где она наблюдала за запеленатым свертком через стекло. Нет. Он был тут. Тут. С ней.
И он дышал.
И нужно было с ним что-то делать.
Его было жутко даже трогать, и она этого делать не собиралась. Надо немного привыкнуть, познакомиться, пока можно еще кого-нибудь позвать. Медсестра и так показала – и даже не одна медсестра и не один раз за эти дни, – как правильно поддерживать головку, как менять подгузник.
Он был не очень красивым. Саша вроде это понимала, но раз за разом приглядывалась – хотела увидеть что-то другое, новое, симпатичное. Как будто ждала, что вот оно там распахнется и откуда-то вместо этого альденте-младенца вылезет нечто более приятное, розовощекое, более понятное.
Но никто не появлялся. Они оставались один на один.
Мальчик не двигался. Лежал ровно, с закрытыми глазами, со всеми этими подключенными трубками. Она отвернулась к стене и с головой накрылась клетчатым одеялом.
Может, вот так замереть и никуда не вставать? Анабиозно выждать, пока все пройдет, рассосется, забудется, разойдется. И смотреть, и смотреть в эту зеленую, неровно окрашенную стену с глянцевыми потеками. Не мигать, пробовать как можно дольше не мигать, чтобы водная пелена размыла реальность. А потом встать и уйти куда, откуда
– А ну-ка, рано еще спать, – раздалось где-то сверху.
Саша не шелохнулась, хотя от неожиданности бойко застучало сердце. Ребенок закряхтел, но почти сразу замолк. Чьи-то руки сдернули с плеч колючую ткань, пришлось обернуться. Широкая женщина в белом, но каком-то ином, немедсестринском халате.
– Разлеглась, – зычно продолжила сестра-хозяйка. – Пойдем, покажу отделение. Времени тебя ждать нет, давай быстрее.
– Сейчас.
Саша села и угрюмо сунула обе ноги в мягкие белые, уже начинавшие сереть, тапочки.
– Ты смотри, пока одна живешь, но после выходных подселим кого. Тумбочку, смотрю, завалила. Когда обход, когда врачи придут осматривать, вещи свои прячь внутрь, особенно женские, а то мужчины-доктора заходят, а у некоторых трусы, прокладки и все вверх дном. Постыдились бы.
вещи, особенно женские
– Пойдем, пойдем дальше, что сидишь, – от глубокого зычного голоса закладывало в ушах. – Одна, думаешь, у меня?
Саша тяжело встала и поплелась за женщиной. В коридорах пахло не медикаментами, а едой, стены окрашены в приятный травяной цвет. На скамейках сидели, будто отдыхали после бани, женщины, и все – в домашних халатах.
– Значит, так. Здесь пост медсестры. Каждый день до восьми утра измеряй температуру себе и ребенку, записывай в журнал, вот он тут всегда лежит открытый. Если что-то случилось, на посту даже ночью есть дежурные, обращайся. Так, дальше у нас постирочная и сушка белья. Свою одежду запоминай и забирай, как высохнет, не оставляй надолго. А то понавесят, и ищи-свищи целыми днями.
Туалетная бумага хранится тут, дверцы скрипят, тьфу ты. Ладно. Дальше. Столовая. Завтрак, обед и ужин четко по расписанию. Скоро запомнишь. Если что, буфет внизу, но там что-то мелкое купить; продуктовых напротив тьма. Мамочки договариваются с соседками и ходят до супермаркета по очереди.
Здесь процедурная, на уколы сюда, как позовут. Врачи принимают за пределами отделения. Медсестра все покажет.
– Когда придет врач?
Сестра-хозяйка так привыкла слушать только себя, что вопросу – и тому, что Саша вообще открыла рот, – очень удивилась и перешла на «вы».
– Это не ко мне. Ждите.
ждать. но… чего?
К вечеру отделение замерло: закончился ужин, женщины разошлись по палатам, и Саша поняла, что врач не придет.
