Олег смотрел вдоль берега и видел, как люди рубят, тащат, катят, пилят брёвна, стругают доски. Много людей.
В белых рубахах они сходились, сливались и закрывали один другого, потом расходились, потом снова сходились; кто-то шёл к воде, кто-то от воды. Вдоль берега тащили на у́жах новые ладьи и струги, на ко́рмах стояли с кормовыми вёслами и не давали ладьям и долблёным челнам сталкиваться, заводили всё новые корабли в Поча́йну и по берегам ставили на прикол. На каких-то ладьях уже торчали мачты, поднимались и спускались паруса. Сейчас, с этого места Олег не всё видел, только устье впадавшей в Днепр Почайны, дальше заслоняла большая Киева гора, больше той, выше, на которой он стоял, но он знал, что под его рукой много людей, множество, и множество ладей.
Днепр прошёл, снег растаял на южных склонах, но ещё белел в перелесках и на склонах северных, и, пока была высокая вода, надо успеть.
Вот уже месяц, как Олег вернулся из полюдья. Пока ходил, вёл разговоры со светлыми князьями в Новгороде, Полоцке, Смоленске, доходили на пути и князья из Ростова, Любеча, Чернигова.
И с торговыми людьми встречался Олег, и жаловались все, что в Царьграде последние годы стало тяжко – не дают греки проходу, нарушают древний закон, когда можно всякому свободному человеку в городе и в окрестностях вести торг, выкупать русичей-рабов, взятых в плен злыми мадьярами на своем пути на запад и проданных в Корсуни. И про многое зло другое были разговоры, и стало Олегу понятно и его дружине, что надо наказать Царьград.
Он считал ладьи и вспоминал недавнее и не заметил, что его конь, могучий, вороной масти пятилетка, топчет задними копытами чужой огород, разбитый на свежей вырубке. Олег досчитался до тысячи девятисот тридцати шести ладей. «Сто ладей, сто… – думал он, придерживая нетерпеливо переступавшего вороного. – Два, три, четыре дня… ещё хотя бы сто сроби́ть, и можно отправляться…» – и вдруг он увидел, что из-под его левого плеча вышла босоногая девушка в длинной рубахе, с длинной косой ниже пояса, она взяла вороного за недо́уздок и повела.
Олег от неожиданности поднял было плеть, а девушка обернулась.
– Потопчет твой конь хозяйские грядки, князь, только что посадили, – сказала она, вывела вороного, подобрала подол и пошла назад на огород.
– Стой! – крикнул ей Олег, он поворотился, отвернулся от Днепра и забыл про свой счёт. – Стой! – крикнул он, и девушка оглянулась, она не успела уйти далеко. Олег увидел её глаза, он окинул её всю и оторопел – какая перед ним стояла красавица. Он даже увидел её так, будто на ней не было рубахи, и светлая коса расплетена, и вообще ничего не было, хотя он знал, что рубаха – это и без того всё, что на ней есть.
– Ну, – вдруг он услышал за спиной. – И чё ты встала как вкопанная, дела, что ли, нету?
Он обернулся: это прокричала вылезшая по пояс из кладовой баба, вытиравшая руки о передник.
– Чё встала-то?
– Князева коня с огорода вывела, потопчет… – робко выговорила девушка.
– С тебя спрошу, коли потопчет, а князю… – Баба ещё стояла в кладовой яме под низкой двускатной крышей, обложенной землёй, и только концы берёзовых стропил торчали скрещенные у неё над головой, похожие на рога. – А князю, – повторила она, – поклон… – сказала баба и вправду поклонилась.
Баба тоже была красивая – не старуха, лет не больше тридцати, в полной силе, по всему смотрелось – дородная.
Баба распрямилась, ворот её рубахи был не сильно, не под самое горло затянут, и князь увидел, какие у бабы при тонкой талии пышные груди, и одними губами спросил:
– Как зовут тебя, милая?
А баба, не будь до князя двадцати шагов, услышала, будто ей прямо в ухо нашептали.
– Ганной!
«Ганна-птица! – подумал Олег. – Орлица!»
Он пошевелил пальцами, будто гладил её бёдра, он знал, каково это, гладить такие бёдра, как у этой бабы, и сжал кулаки. А девушка, глядя под ноги, пошла между краем росчисти и грядками к дальним постройкам под низкими земляными крышами.
– Князь! – Олег вздрогнул, он обернулся и увидел, что к нему скачет Родька, и услышал, как бьют в землю копыта его лошадки.
Родька пригнулся, держа на отлёте правую руку с плетью, а левая крепко сжимала поводья. Родька во весь опор поднимался по крутому плечу высокого берега Днепра и будто сам стучал копытами в твёрдую землю. Ещё четыре шага, и Родька осадил, и его лошадка чуть-чуть бы и упёрлась мордой в круп вороного. Князя обдало потом и Родьки и лошадки, лошадиный пот был крепче и приятнее.
– Приведи-ка мне ввечеру вон ту, только пусть в бане отмоют! – тихо сказал князь и кивнул в сторону уходившей девушки.
– Которую? – В глазах Родьки играла ухмылка – он переводил глаза с девушки на бабу, в его ушах ещё стоял стук копыт, но он расслышал князя.
Князь указал на девушку.
– А баба, князь, – Родька указал на бабу, – женка твоего сотского.
– Это которого?
– Радомысла…
– Этого старика? – удивился Олег. – А девка?
– А девку Радомысл из Царьграда привёл, прошлый год. Хотел выкупить, да греки заартачились, так силой отбил, а выкуп наземь бросил – еле ноги унёс.
«Вот она – правда, что люди говорят, что не стало древнего закона в Царьграде!» – подумал Олег и окончательно уверился – быть походу!
А Родьку озадачил вопрос «про старика», он выпятил губу – он точно знал, что Радомысл на два года младше Олега, на шестой десяток, и не знал, как ответить, и вдруг вспомнил, о чём князь попросил его вначале.
– А сам? Сам чего не отмоешь?
– И сам отмою. – Князь и ближний отрок по имени Родька рассмеялись. – Только пусть отмоют от того, от чего мне отмывать уже не понадобится, а дальше я уж… как-нибудь! Или… чего смотришь?
– А ежли заартачится? – вывернулся Родька.
– Тогда пускай в огороде возится, или ты возьми…
Родька посветлел глазами, девка была хороша, он её уже видел.
– А кому отмыть?
– Баб на подворье мало, что ли, не тебе же…
– Твоя воля, князь!
Отрок явно хитрил, и Олег погрозил ему плетью:
– А когда дело справишь, иди челны сечь, а отмыть вон ей поручи да отблагодари, – сказал князь и показал на Ганну. – А то, знаю я, скажешь, что заартачилась. – И он притворно замахнулся на отрока.
