На последнее воскресенье февраля 1980 года назначили выборы в Верховный Совет РСФСР. Мои родители, как и положено законопослушным советским гражданам, сходили и проголосовали, а в понедельник рано утром мама в сопровождении папы пешком по свежевыпавшему снежку отправилась в роддом. Идти родителям было недалеко – всего два квартала. Заранее приходить в роддом тогда не полагалось, мамочки лежали в коридоре, а потом ожидали очереди в родильный зал.
– Много вас, на всех кроватей не напасёшься! – не церемонились санитарки.
Надо было маме потерпеть, и мне потерпеть, ещё не родившись…
В то же самое утро понедельника, 25 февраля, я появился на свет. Через несколько дней мама уже выгуливала меня в коляске. Конец февраля – начало марта – моё самое любимое время года. Иначе и быть не может: первый свет жизни. Предчувствие весны, высокое небо, дневные оттепели. Мама рассказывала, что в первые месяцы на прогулке я не плакал и она смело оставляла меня в коляске у крыльца магазина. Приходила – а я не спал, уставившись зелёными глазёнками вверх. На небо…
1980-й – год московской Олимпиады. Одно из первых воспоминаний: я сижу на щелястом деревянном полу коммуналки, фломастером обвожу весёлого мишку-атлета и олимпийские кольца в сувенирных блокнотах, распространившихся по всему СССР и, наверное, далеко за его пределами. Мне было тогда года три-четыре. Значит, олимпийские блокноты несколько лет хранились в нашей семье – или только дошли? Что ещё от Олимпиады досталось? Да больше ничего. Спортсменом не стал. Более того, с раннего детства сутулился.
– Если будешь горбиться, в горбольницу положат, – пугала мама, не зная, как ещё научить меня ходить прямо. Это самый последний, устрашающий аргумент.
«В ГОРБольницу, – с ужасом думал про себя, – это туда, где лечат горбатеньких мальчиков». Оказалось позже, что это ГОРодская Больница.
После окончания школы я поступил на филологический факультет, а студент-филолог по определению не может быть атлетом. По крайней мере, я таких не встречал. Когда начал писать, сутулиться стал ещё больше. «Многие пишущие такие. Это нормально. Теперь можно и не стараться ходить прямо, расправив плечи», – так оправдывал свой слабый характер и нежелание что-то делать с искривлённым позвоночником. А когда на семинаре молодых писателей, съехавшихся со всей России, увидел двух ну очень сутулых молодых людей, совсем расслабился. Один из них никуда не высовывался, тихо сидел в заднем ряду. Другой, наоборот, нисколько не смущаясь, лез на трибуну выступать. Горб у него, надо заметить (трудно не заметить), что надо! Кажется, ещё немного – и узкий модный пиджак треснет сзади по швам. Неудобно ему, бедному, даже развернуться не может. Но как соловьём заливается! А я слушаю и почему-то вспоминаю дурацкую детскую считалочку: «Что в горбу? Денежки. Кто наклал? Дедушка. Чем он клал? Ковшиком. Каким ковшиком? Золотым».
И ещё про Олимпиаду. Подарочек из предолимпийской Москвы нежданно-негаданно пришёл в деревню бабушки Сани в Вологодской области. Точнее, сам приехал. А ещё точнее – приехала. Молодая женщина. Клавку местные называли Высевленкой: её как неблагонадёжный элемент выселили из столицы. Таких граждан и гражданок, чтобы не портили имидж советской страны перед иностранцами, попросту вывозили подальше из столицы. Клавка в Москве вела разгульную жизнь, а деревенские говорили по-своему: слаба на передок.
Я с детства запоминал какие-то ненужные мелочи, конечно, не думая, что они потом превратятся в важные художественные детали. Врезались в память изумрудные серёжки в ушах Клавки и чёрный кожаный пиджак, в котором она форсила по деревне. Наверное, это была приманка для молодых трактористов… Может, я ещё напишу про Клавку, а может, и нет. В деревню она приехала ещё сочной женщиной, а я запомнил уже сухой, морщинистой. Олимпийский мальчик и олимпийская старуха…