Дети – проводники, двери между миром нашим и миром, о котором мы практически ничего не знаем. Вы никогда не задумывались, почему одни вырастают великими хирургами, спасая тысячи жизней, а другие – маньяками, убивающими свою жертву столь изощренно, что слабонервные падают в обморок? Каждый из нас, когда-то давно, начал свою осознанную жизнедеятельность с войны – беспощадной, беспринципной, каждая из сторон которой имеет лишь нацеленное на успех, превосходствующее перед всем, желание победить. Каждая победа – это плюс один подпитывающий их сторону человек. Живой, ходячий сгусток энергии, потенциальной, а иногда и действующей, силы. Многие не помнят, что это было с ними, потому как итогом всякой войны является победа одной из сторон, после чего человеческое сознание каменеет. Дверь закрывается, наглухо замуровывается кирпичом, если хотите, и перестает воспринимать тот мир, в котором происходили баталии, схватки за его душу, потому что его тело и разум безоговорочно становятся достоянием одной из сторон. В тот момент, когда гаснет последняя вспышка салюта победившей стороны, а душа человека занимает свою сторону, в нашем мире ребенок произносит свое первое слово. Первое слово – это своего рода подпись. Произнося его, мы даем свое согласие, подписываем бессрочный договор, который навсегда закрепляет нас на одной из сторон. Неважно, каким – длинным или коротким – оно будет, потому как произносит его не тело, но душа, принося присягу одной из сторон. Но те, кто не сказал свое первое слово до трех лет, кто помнят эти сражения, те, кто не принял ничью сторону, кто остался в нейтралитете, тот стал воином – стражником. Человеком, способным слышать голоса по ту сторону, видеть силуэты бесстрашных воинов, чувствовать запахи победы и поражения. Способные, и тем самым обязанные защищать мир наш от мира потустороннего, потому как материя тоньше, чем кажется, и двери, пусть даже кажущиеся наглухо закрытыми, открываются, потому как, кроме ключа, есть еще и лом, против которого, как известно прием один. Такие люди, как я. Рад представиться, я – Данил, и это – моя история.
***
– Подожди немного, мне еще пять минут, и я собрана, – послышался мамин крик из соседней комнаты.
– Я уже четыре раза это слышал, – отозвался отец, закрывая дверцу холодильника и положив в рот относительно немаленький кусок «докторской». – Пять на четыре, сколько будет? – спросил он почти шепотом, заговорщически подмигивая мне.
– Двадцать, – ответил я, на секунду замешкавшись, вспоминая таблицу.
– Молодец. Теперь ты, когда вырастешь и женишься, сможешь четко определять, на сколько именно вы опаздываете. Тренируй знание таблицы умножения, это, пожалуй, одна из немногих вещей, которая действительно нужна в реальной жизни, – он засмеялся, и от его улыбки мне стало тепло. Мы продолжали дружно хихикать, когда на кухню вошла мама, на ходу застегивая сережку.
– О чем сплетничаем, мальчики? – улыбаясь, спросила она, глядя то на папу, то на меня.
– Повторяем таблицу умножения, – сказал отец, и, глядя на меня, снова хихикнул. Смешок вырвался из меня и покатился по полу кухни. Слегка позванивая серебряными колокольчиками, он прокатился мимо папиных ног и, ударившись о стенку, замер в углу под кухонным гарнитуром. Я сидел на стуле в углу кухни, уставившись на него. Краем уха я слышал, как мама, шутя, выговаривает папе за то, что тот, якобы, учит меня всяким гадостям, а я все не мог оторваться от него. Маленький прозрачный шарик размером с горошину, слегка поблескивающий перламутром. Даже спустя почти два года я все еще не мог привыкнуть. Естественно, ни мама, ни папа не могут его увидеть. Я это знаю, потому что однажды показывал им его. Они ничего не увидели, притворившись, что играют со мной в игру, вроде таких, как «магазин» с невидимыми товарами, или «кухня» с воображаемыми продуктами, даже не понимая, что тогда шестилетний мальчик, протягивая им ладошку, показывал вполне существующую вещь, которая была безумно ценной в другом измерении. Это сейчас я об этом знаю, но тогда, маленький и еще практически ничего не соображающий шестилетний мальчишка искренне не понимал, почему он один видит то, что у него в руке, пытался доказать, что он не играет в вымышленную игру. Теперь я никому ничего не показываю, и не пытаюсь объяснить.
Обо мне говорят – аутизм, хотя это неправильно. Родители выясняли, проводили психологические тесты, в том числе на уровень интеллекта, водили меня к психологам. В результате выяснилось, что я – обычный ребенок, плохо идущий на контакт, неохотно выглядывающий из своего внутреннего мира, но вполне заурядный, по своим умственным способностям, шестилетний мальчик. До того момента, как я пошел в школу, родители достаточно часто бывали со мной у врачей, и, признаться честно, повод волноваться у них был – я не разговаривал. Ни одного членораздельного слова, только звуки, крики, иногда плач (плакал я в детстве очень мало), что наталкивало их на мысль о том, что ребенок родился немым. Педиатры в один голос утверждали, что речь и умственное развитие идет рука об руку, и раз ребенок не разговаривает, значит, соответственно, и в развитии значительно отстает. Каково же было их удивление, когда, пойдя в первый класс, я выдал на-гора весь словарный запас, который имел. Мама плакала от счастья, папа облегченно вздыхал, а врачи, пожимая плечами и обзывая меня то «чудом», то «нонсенсом», поочередно отправляли нас домой, желая удачи. На том вопросы о моем развитии и психологическом состоянии закончились. И только один я знал причину моей молчаливости и «нежелания идти на контакт со своими сверстниками». Мне было достаточно одной единственной истории с маленьким перламутровым шариком, чтобы понять, что ни один психолог со своими бесконечно длинными и не менее бесконечно бесполезными тестами, не в силах узнать то, что знаю и помню я. Этот секрет, вместе с хрустальным шариком с перламутровым отливом, ушел туда, откуда взялся. Из «того» измерения…
Я задумчиво смотрел в угол, в котором лежал мой «хохотунчик», как называла меня мама, когда мы с папой начинали скакать по дому. Только с ним я был обычным мальчишкой, с удовольствием бегающим по комнатам и хохочущим от восторга, что, в свою очередь, давало им повод отбросить суровые мысли о моих, возможных расстройствах психики. Им было проще думать, что я просто не в меру скромный и до крайности скрытный мальчишка, предпочитающий общению со сверстниками вечер с книжкой. Ну, пусть будет так. Не поймите меня неправильно, я вовсе не думаю, что родители не любят меня, раз пытаются найти для себя более легкие решения в понимании меня, просто бесконечные врачи и мое «чудотворное» излечение в совокупности дали эффект «хорошо-что-самое-страшное-не-случилось», и все вздохнули с облегчением. Я нисколько не сомневался, что мои родители, особенно отец, любят меня. Просто так уж получилось, что мне не требовалось для этого доказательств, даже когда я был очень маленьким, и даже с появлением в нашей семье Алинки, моя вера в их любовь не пошатнулась, несмотря на предрассудки и мифы о менее любимом и всеми забытом старшем сыне. Я всегда был «обособленным государством», со временем они просто научились это понимать.
