Автор считает своим долгом предупредить, что все события и герои вымышлены, и города Сабинограда с его кафедральным собором в реальности не существует. Хотя, несмотря на то что у персонажей произведения нет реальных исторических прототипов, прототип Сабинограда на карте читатель отыщет без труда.
2024, декабрь
В состав сердечно-сосудистой системы человека входит сердце – мышечный о́рган, заставляющий кровь двигаться, и кровеносные сосуды. Длина всех сосудов взрослого человека составляет около ста тысяч километров.
Сто тысяч километров тончайших мышечных трубочек и главную мышцу тела мне предстояло вырвать из собственного тела.
Разумеется, простому человеку это не под силу; разумеется, человеческий разум даже не может вместить подобную задачу – если только человек не встретился с Гельмутом и не побывал на органном концерте в кафедральном соборе Сабинограда.
Я – встретился.
Теперь я сидел у воды в темноте и слушал тихие шлепки волн о камень.
Я надёжно укрылся от посторонних глаз: фонари светили в отдалении – у моста. Отголоски концерта ещё звучали в моей памяти, сердце разгоняло кровь по сосудам, и мне казалось, что с каждым сокращением оно выбрасывает в кровь ещё одну порцию музыки.
Траурный марш на смерть Зигфрида.
Вагнер.
Самое прекрасное из того, что я слышал на сегодняшнем концерте.
Самое прекрасное из того, что я слышал в своей жизни.
Последнее из того, что я слышал в своей жизни.
Запас музыки в камерах моего сердца бесконечен – и музыка будет работать как анестезия, я почему-то был в этом уверен. По крайней мере, этой анестезии хватит на то, чтобы вырезать из рук и ног крупные сосуды и вытянуть веточки более мелких. Насчёт дальнейшего я был уже не уверен, но знал: мне помогут завершить начатое.
Вряд ли я смогу вынуть сердце из своей груди, но я был полон решимости попытаться.
* * *
Мой самолёт прилетел без задержки, поэтому уже к трём я вселился в отель. Конференция начнётся с утра, необходимые бумаги и бейдж я получил при регистрации, доклад у меня готов – в самолёте я ещё раз пробежался по тексту и слайдам, – поэтому сегодня я был предоставлен самому себе. В Сабинограде у меня не было ни единого знакомого, а искать среди прибывших в отель коллег из других городов я не хотел. Зачем, если завтра всё равно не избежать шумной толпы? С большинством коллег мне говорить не о чем, их профессиональные навыки на порядок ниже моих, а снисходить до тех, кто преуспел в жизни меньше, чем я, было не в моих правилах. Искать в этой толпе кого-то равного себе я перестал. Эти юношеские бредни я отбросил давно, похоронив их вместе с осколками былой дружбы. Снова. И снова. С годами стена склепа, в котором я похоронил своё сердце, росла, становилась выше и крепче, пока я, наконец, не перестал чувствовать боль от одиночества. Пришло спокойствие. Хотя… время от времени стены этого склепа начинали дрожать от непрошеного воспоминания, и оттуда будто вываливался камушек. Но я быстро вставлял его обратно и надёжно цементировал щель.
Я был только рад оставаться один. С тех пор как уже вторая жена хлопнула дверью, обозвав меня бесчувственным ублюдком, я понял, что без общества обходиться легче, чем снова и снова пытаться нащупать эмоциональные законы, по которым это общество функционирует.
Я отправился на прогулку.
Про город я знал немногое: сменивший имя, он сохранил, как островки, осколки прежней – довоенной – архитектуры будто осколки прежней цивилизации, нелепо торчащие среди советского и современного новостроя. Лёбенкирхен – так звался когда-то город, но с тех пор выросло несколько поколений людей, считавших своей родиной Сабиноград.
Мне доводилось бывать в этих краях в детстве.
Родители не любили говорить о сабиноградской вехе нашей семейной истории. С восьми до одиннадцати лет каждый июль я проводил у нелюбимой бабушки в маленьком пограничном посёлке Сигово. Бабушка-полячка была единственной из оставшихся в живых бабок и дедов по отцовской линии – она была мне не родной, а то ли дво-, то ли троюродной, в эти тонкости я в детстве не вникал. Нелюбимой бабушку называли сами родители, и я думал, что это её фамилия. Сейчас я понимаю, как, должно быть, обидно было бабушке Божене слышать, как я звонким мальчишеским голоском объясняю кому-то во дворе, что нормальные бабушка и дедушка – в Крыму, а эта – так, нелюбимая.
Родители отправляли меня поездом. На грудь мне вешали унизительную табличку, будто я груз, а не человек, и табличку нельзя было снимать в течение суток. Ко мне всё время подходили разные люди, трогали табличку и зачем-то мои волосы и спрашивали: «Всё хорошо?»
К моменту прибытия в Сабиноград я был уже настолько раздосадован повышенным вниманием к своей персоне, что на бабушку Божену моё недовольство обрушивалось с первых минут встречи.
Нам предстояло долго добираться до села: сначала на пригородной электричке, потом на крошечном автобусе, который пыхтел так, будто его мотор работал из последних сил. Всю дорогу я сидел насупившись и на любые бабушкины вопросы огрызался или выразительно молчал.
Сейчас я понимал, что вёл себя как невоспитанный говнюк, но чья в том была вина? Я склонен винить родителей: они радовались возможности сплавлять меня хоть иногда к дальней родственнице, с которой и отношений-то не поддерживали. Родители не внушили мне уважения к бабушке, даже не задумываясь о том, что их нелюбовь автоматически считывается ребёнком и транслируется дальше как единственно верное поведение.
Я мыском туфли пнул камешек и повернул от центра к реке.
Город мне не нравился – давили бетонные конструкции советского наследия, от шоссе веяло пылью и выхлопными газами, и я хотел скорее дойти до парка и кафедрального собора.
От бабушкиного дома воспоминания остались обрывочные, мрачные. Я помнил только, что было темно – и вонюче. Я так и говорил вслух, нимало не заботясь о том, что могу обидеть бабушку. Позже я понял, что в доме пахло свечным воском и ладаном: у бабушки круглосуточно горела свечка в углу перед статуей Иисуса.
Статуя меня пугала.
Она была большой – ростом с ребёнка. Опущенный взгляд Иисуса был прикован к сердцу, которое он держал в своей руке. Я испытывал ужас, находясь в одном помещении с деревянным истуканом, который пялится на человеческое сердце. Но хуже было то, что бабушка периодически вставала перед статуей на колени и заводила долгие заунывные молитвы: то на польском, то – видимо, в расчёте на моё внимание – на русском языке.
